– Конечно. Я избавилась бы от них при первой же возможности, верно?

– А теперь я иду к мистеру и миссис Уоллес.

– Вообще-то, – сказала Нэнси, – они лорд и леди Уоллес. Луизе все равно, а вот Сент-Джон не простит, если вы лишите его титула.

* * *

Совсем скоро Пуаро уже стоял рядом с Луизой Уоллес в ее гостиной, где та, словно завороженная, смотрела на свой портрет работы Нэнси Дьюкейн.

– Разве он не великолепен? – выдохнула она. – Нэнси льстит мне, но это нисколько не оскорбляет. С таким круглым и румяным лицом, как у меня, всегда есть опасность оказаться похожей на жену фермера, но на ее портрете это совсем не так. Конечно, вид у меня тут не изысканный, но вполне милый, как мне кажется. Сент-Джон даже сказал «роскошный» – выражение, которого он никогда не употреблял по отношению ко мне раньше, – но картина навела его на эту мысль. – Она засмеялась. – Разве не прекрасно, что в мире есть такие талантливые люди, как Нэнси?

Но Пуаро не мог сосредоточиться на портрете. Коллега безупречно накрахмаленной Табиты, горничной Нэнси Дьюкейн, юное и неуклюжее создание по имени Доркас, дважды уронила его пальто и один раз – шляпу, на которую ухитрилась к тому же наступить.

При более строгом присмотре дом Уоллесов мог быть весьма уютным, но, как убедился в тот день Пуаро, управление им оставляло желать много лучшего. Все, кроме самой тяжелой мебели, чинно выстроенной вдоль стен, выглядело так, словно огромной силы ураган, ворвавшись внутрь, подхватил предметы, закружил их в своем вихре, а потом внезапно стих, и вещи упали ровно там, где их оставила подъемная сила ветра. Пуаро не переносил беспорядка; он мешал ему думать.

Наконец, подхватив с пола пальто бельгийца и его потоптанную шляпу, Доркас удалилась, оставив детектива и Луизу Уоллес одних. Стэнли Бир заканчивал обыск у Нэнси Дьюкейн, а его светлости не было дома; судя по всему, утром он уехал в свое загородное поместье. Пуаро уже заметил на стенах несколько рам с «сухой травой и белоглазой селедкой и треской», как выразилась Нэнси Дьюкейн, и подумал, что это, должно быть, и есть работы Сент-Джона Уоллеса.

– Извините меня за Доркас, – сказала Луиза. – Она совсем новенькая, к тому же самое беспомощное существо из всех, кому когда-либо доводилось сваливаться нам на голову, но я не признаю поражений. Она у нас только три дня. Немного времени и терпения, и она всему научится. Если бы она еще не тряслась как осиновый лист! Я знаю, почему это с ней случается: она твердит себе, что ни за что не должна уронить пальто и шляпу важного гостя, сама тут же представляет себе, как они падают, – и все немедленно валится у нее из рук. С ума сойти можно!

– Совершенно верно, – подтвердил Пуаро. – Леди Уоллес, касательно прошлого четверга…

– Ах да, мы же об этом говорили, а потом я привела вас сюда, посмотреть на портрет. Да, Нэнси была в тот вечер здесь.

– С которого и до которого часа, мадам?

– Я точно не помню. Знаю, мы договаривались, что она придет в шесть и принесет картину, и, по-моему, она не опоздала ни на минуту. К сожалению, я совсем не помню, когда она ушла. Приблизительно часов в десять или позже.

– И все это время она провела здесь – от прихода до ухода? Никуда не отлучалась?

– Нет. – У Луизы Уоллес был озадаченный вид. – В шесть она пришла с картиной, мы просидели все вместе до десяти, и потом она ушла совсем. А в чем дело?

– Вы можете подтвердить, что миссис Дьюкейн ушла отсюда не раньше половины девятого?

– О боже, ну, конечно. Она ушла значительно позже. В половине девятого мы все были еще за столом.

– Кто «мы»?

– Нэнси, Сент-Джон и я.

– А ваш супруг, если бы я мог поговорить с ним сейчас, подтвердил бы ваши слова?

– Да. Надеюсь, вы не хотите сказать, что я обманываю вас, месье Пуаро?

– Нет-нет. Pas du tout.

– Вот и хорошо, – сказала Луиза Уоллес решительно. И снова повернулась к портрету. – Знаете, ей особенно удается цвет. Нет, конечно, она замечательно рисует и лица, но ее особый талант – создание цветовой гаммы. Посмотрите, к примеру, как свет падает на мое зеленое платье.

Пуаро видел, о чем речь. Зелень платья словно переливалась, казалась то светлее, то гуще. Никакой постоянной тени не было. Свет словно менялся прямо на глазах у зрителя; таково было искусство Нэнси Дьюкейн. На портрете Луиза Уоллес в зеленом платье с глубоким вырезом сидела в кресле; рядом, на деревянном столике, стояли синий кувшин и тазик для умывания. Пуаро прошелся по комнате, оглядывая картину то с одной точки, то с другой.

– Я хотела заплатить Нэнси за этот портрет по ее обычной таксе, но она отказалась наотрез, – сказала Луиза Уоллес. – Мне повезло иметь такую щедрую подругу. Знаете, кажется, мой муж меня немного к ней ревнует, – я имею в виду картину. Наш дом полон его картин, ни одной свободной стены нет. Одни его картины, пока не привезли этот портрет. У них с Нэнси соперничество. Глупое, я не обращаю на него внимания. Они оба отличные художники, каждый по-своему.

«Значит, Нэнси Дьюкейн подарила картину Луизе Уоллес», – размышлял Пуаро. Совершенно бесплатно или все-таки в обмен на алиби? Немногие верные друзья в состоянии не поддаться на уговоры сказать маленькую безобидную ложь, получив такой роскошный подарок. Пуаро сомневался, стоит ли говорить Луизе о том, что его привело к ней расследование убийства. Пока она ничего об этом не знала.

От этих размышлений его отвлекло появление горничной Доркас, которая ввалилась в комнату с тревожным и озабоченным лицом.

– Прошу прощения, сэр!..

– В чем дело? – Пуаро уже готов был услышать, что она по нечаянности подожгла его пальто и шляпу.

– Не желаете чашку чая или кофе, сэр?

– Вы об этом пришли меня спросить?

– Да, сэр.

– И только? Ничего больше не случилось?

– Нет, сэр. – Доркас смотрела на него озадаченно.

– Bon. В таком случае, да, пожалуйста, кофе. Спасибо.

– Вот и правильно, сэр.

– Вы это видели? – проворчала Луиза Уоллес, когда Доркас протопала из комнаты вон. – Невероятно, правда? Я была уверена, что она пришла объявить об увольнении в связи с тем, что ее мать лежит при смерти. Нет, с этой девушкой не хватит никакого терпения. Надо бы мне взять да и уволить ее, но даже плохая помощь лучше, чем никакой. В наше время так трудно найти приличную служанку.

Пуаро выразил свое сочувствие подобающими случаю звуками. Обсуждать прислугу ему нисколько не хотелось. Куда больше его интересовали собственные идеи, в особенности та, которая осенила его, пока леди Уоллес жаловалась на горничную, а он разглядывал синий умывальный прибор на ее портрете.

– Мадам, позвольте спросить… эти другие картины на стенах – работы вашего мужа?

– Да.

– Как вы и говорили, он тоже замечательный художник. Буду польщен, мадам, если вы соблаговолите показать мне ваш прекрасный дом. С удовольствием взгляну на картины вашего мужа. Вы ведь говорили, что они на каждой стене?