– Я всегда верил в то, что самые трудные для исполнения правила даются нам как упражнение для характера, – парировал я.

– Да, но каких его сторон? Может быть, легковерия? Или слепого идиотизма. Библия со всеми своими заповедями – всего лишь книга, написанная когда-то человеком. Ее уже давно пора снабдить комментарием: «Слово Божье, искаженное и превратно истолкованное людьми».

– Мне пора, – сказал я, смущенный неожиданным оборотом, который принял наш разговор. – Время возвращаться в Лондон. Спасибо вам за ваше время и содействие. Вы мне очень помогли.

– Простите меня, – сказала Маргарет, провожая меня к выходу. – Обычно я ни с кем не говорю так откровенно, кроме Амброуза да Чарльза-на-стене.

– В таком случае, я должен быть польщен, – ответил я.

– Я провела всю жизнь, следуя правилам из старой пыльной Книги, мистер Кэтчпул. Поэтому я знаю, как это глупо. И потому всякий раз, как двое любящих отбрасывают всякие предосторожности и встречаются вопреки голосу рассудка… я восхищаюсь ими! Как восхищаюсь тем, кто убил Харриет Сиппель. Ничего не могу с собой поделать. Это не значит, что я одобряю убийство в целом. Вовсе нет. Нет, лучше уходите, пока я еще чего-нибудь не ляпнула.

Возвращаясь к «Голове Короля», я думал о том, какая странная вещь беседа и как далеко она может завести. Начинаешь с одного, а приходишь совершенно к другому и понятия не имеешь, как найти дорогу назад. Слова Маргарет так и звенели у меня в ушах: «Пусть это против правил… любовь есть любовь, с ней ведь не поспоришь?»

В гостинице я прошел мимо храпящего за своим столом Уолтера Стоукли и похотливо поглядывающего Виктора Микина и поднялся к себе, чтобы собрать вещи.

Сев в ближайший поезд до Лондона, я радостно прощался с Грейт-Холлингом, пока состав отходил от перрона. И все же сожаление о том, что не удалось поговорить с доктором Флауэрдейлом, кольнуло меня даже в этот радостный миг. Что скажет Пуаро, узнав про обещание, которое я дал Маргарет Эрнст? Наверняка не одобрит, да еще пройдется насчет англичан с их дурацким чувством чести, а я буду стоять перед ним, потупившись, точно школьник, и бубнить что-нибудь невразумительное в ответ, вместо того, чтобы взять и высказать ему свою точку зрения: уважая желания людей, все равно всегда узнаешь от них гораздо больше, чем действуя против их воли. Надо только показать им, что вы совсем не намерены вытрясать из них все, что им известно, и они скоро сами придут к вам и принесут как на блюдечке именно те ответы, которые вы ищете.

Я знал, что Пуаро меня не одобрит, но решил не обращать на это внимания. Если Маргарет Эрнст осмеливается не соглашаться с Богом, то и мне не грех время от времени поспорить с Эркюлем Пуаро. А он, если ему так необходимо поговорить с доктором Амброузом Флауэрдейлом, пусть сам едет в Грейт-Холлинг и беседует с ним.

Однако я надеялся, что этого не потребуется. Нэнси Дьюкейн – вот на ком нам предстояло сосредоточить свои усилия. На ней и на спасении жизни Дженни – если, конечно, еще не поздно. В тот момент я глубоко раскаивался в том, что отказывался видеть грозящую ей опасность раньше. Если удастся ее спасти, то это будет заслуга одного Пуаро, и ничья больше. И загадка тройного убийства в отеле «Блоксхэм» разрешится – если она вообще, конечно, разрешится, – тоже благодаря его усилиям. Разумеется, в Скотленд-Ярде это будет отмечено как дело, раскрытое мною, но все будут знать, что это победа Пуаро, а не моя. Более того, мои начальники только потому и решились оставить это дело за мной, что знали об участии, которое принимает в нем Пуаро, – вот и согласились не лезть в мои, а точнее в его, затеи. Таким образом, сложнейшее расследование было доверено знаменитому бельгийцу, а вовсе не мне.

Я задумался над тем, что было бы для меня предпочтительнее: потерпеть крушение, двигаясь под своими собственными парусами, или достичь цели исключительно при помощи Пуаро, и заснул.

Впервые мне приснился в поезде сон – будто все осуждают меня за какой-то грех, а я даже не знаю, в чем он состоит. Потом я увидел могильную плиту, на которой вместо имен Патрика и Франсис Айв было написано мое имя, а под ним – сонет о клевете. Подле могилы поблескивало что-то металлическое, и я почему-то знал, что это блестит втоптанная в землю запонка с моими инициалами. Весь в поту, с бешено колотящимся сердцем, я проснулся, когда поезд уже подползал к Лондону.

Я, конечно, не знал о том, что Пуаро уже в курсе возможной причастности Нэнси Дьюкейн к нашим трем убийствам. Пока я уносил ноги из Грейт-Холлинга, он заручался помощью Скотленд-Ярда, чтобы посетить миссис Дьюкейн в ее доме.

Пуаро отправился к ней в тот же день с констеблем Стэнли Биром в качестве сопровождающего. Молоденькая горничная в крахмальном фартуке открыла им дверь большого белого особняка в Белгравии[39]. Пуаро ждал, что их проведут в гостиную, убранную с большим вкусом, где оставят ожидать появления хозяйки, и был очень удивлен, обнаружив Нэнси Дьюкейн в холле, у нижней ступени лестницы.

– Месье Пуаро? Добро пожаловать. Вижу, вы привели с собой полисмена. Должна сказать, все это довольно необычно.

В горле у Стэнли Бира что-то хрюкнуло, и он покраснел как свекла. Нэнси Дьюкейн была необыкновенно красивой женщиной, с персиковым цветом лица, сияющими темными волосами и синими глазами с длинными ресницами. На вид ей было лет около сорока, ее стильное платье отливало всеми оттенками павлиньего пера. Впервые в жизни Пуаро оказался не самым элегантным человеком в компании.

– Очень рад встрече с вами, мадам Дьюкейн. – Он поклонился. – Я поклонник вашего художественного таланта. За последние годы я имел счастье видеть одну или две ваши работы на выставках. Вы обладаете редчайшим даром.

– Спасибо. Вы очень добры. Табита возьмет у вас пальто и шляпы, если не возражаете, и мы перейдем в более уютное место для разговора. Вам чаю или кофе?

– Non, merci.

– Хорошо. Идемте.

Они перешли в небольшую гостиную, в которой я, к счастью, не был, а только слышал о ней от Пуаро. Она была полна портретов – так и вижу, как они таращатся на меня со стен…

Пуаро спросил, все ли работы принадлежат кисти самой Нэнси.

– О нет, – сказала она. – Здесь совсем немного моих. Я часто продаю свои работы и так же часто приобретаю чужие – по-моему, это нормально. Живопись – моя страсть.

– И моя также, – сообщил ей Пуаро.

– Смотреть только на свои полотна, по-моему, невыносимо грустно. Каждый раз, вешая у себя картину другого художника, я радуюсь, как будто приобретаю нового друга.

– D’accord. Вы все очень понятно объясняете.

Когда все сели, Нэнси сказала:

– Могу ли я перейти сразу к делу и спросить, что привело вас ко мне? По телефону вы сказали, что хотите провести в моем доме обыск. Пожалуйста, я не против, только зачем это нужно?