Вот Марина Ивановна пишет Але в лагерь 5 февраля 1941-го: “Дорогая Аля! У нас для тебя есть черное зимнее пальто на двойной шерстяной вате, серые валенки с калошами, моржёвые полуботинки – непромокаемые, всё это – совершенно новое, пиши скорей, что еще нужно – срочно”.408 Валенки куплены, конечно, в Москве, пальто сшито портным также в Москве (примеряли на Цветаеву), а вот полуботинки из моржовой кожи – парижские. Из этой же кожи, как мы помним, были демисезонные ботинки Мура. 10 и 22 марта Цветаева снова вспоминает про эту обувь для Али: “…чудесные морж полуботинки – без сносу (курсив Цветаевой. – С.Б.), вечные мои моржёвые полуботинки Паризьен, желтые, – элегантные и непроносные, и к ним – ботики”.409 Эту посылку для Али удастся отправить только 26 апреля. Между прочим, и Сергей Эфрон носил моржовые ботинки, в них его и арестовали.410 А в тюрьму ему Цветаева собрала “целый огромный, почти в человеческий рост, мешок”, такой большой, что одной было не поднять. На Кузнецкий Мост, в приемную НКВД, мешок помогал нести Муля Гуревич. Там были варежки, непромокаемое пальто, “вязаная куртка” (кардиган?), ночные туфли, подушка, галстук, серое пальто, “новые гигантские башмаки, черные, с калошами”, костюм, четыре пары штанов (две пары шерстяных, две – полотняных), пять рубашек (две нижние, три верхние), две простыни, две наволочки, шесть платков, одеяло… Часть вещей у Цветаевой даже не приняли.411

Но и у самой Цветаевой одежды было еще немало. Зимой она носит “безумно тяжелую” шубу “на черном баране, вроде медведя”. Весной и осенью – синее кожаное пальто на шерстяной подкладке, “не новое, но вполне приличное и непромокаемое – абсолютно”412. Дамское кожаное пальто в Москве 1940 года – настоящая роскошь. Да и мужское. “Теперь я хожу в кожаном пальто и выгляжу красиво”413, – замечает Мур осенью 1940-го. По словам Натальи Лебиной, только к концу Второй мировой в Москве получат распространение светло-коричневые мужские кожаные пальто. Их будут поставлять по ленд-лизу, как элемент шоферской униформы. Женские кожаные пальто станут обычной – модной, дорогой, но все-таки не исключительной – одеждой только в семидесятые годы.414

А в тридцатые москвичи и ленинградцы носили драповые демисезонные пальто. Впрочем, французское слово demi-saison только входило в оборот. Чаще говорили “осеннее пальто”415. Зимой к нему подстегивали воротник из цигейки, обеспеченные люди – воротник из каракуля. И мужские, и женские пальто неоднократно перешивали и перелицовывали. Вещи носили многими годами, порой десятилетиями. Американский журналист Джордж Сильвестр Вирек в 1929 году видел на улицах Москвы “дам, одетых как с картинки – по моде 1890 года! Наряды изрядно поношены, и никто не рефлексирует по поводу того, что одежды эти, вероятно, с плеча какого-нибудь сгинувшего представителя аристократии”.416 И как здесь не вспомнить “довоенные штучные брюки” Ипполита Матвеевича из “Двенадцати стульев”! Да, именно довоенные, то есть сшитые до Первой мировой войны.

Все мы хотя бы раз читали “Мастера и Маргариту”. Конечно же, смеялись над знаменитой сценой обмена платьев во время сеанса черной магии. А Надежду Мандельштам эта сцена возмутила, она прямо-таки обиделась: “Дурень Булгаков: нашел над чем смеяться: бедные женщины бросались за тряпками, надоело ходить в обносках, в дивных юбках из отцовских брюк”.417

Женщины зимой надевали на туфли “высокие ботики без застежки, с широкими голенищами, резиновые и фетровые”.418 О самих туфлях Надежда Мандельштам писала просто с болью: “…кто из нас не плакал, когда ломался проклятый каблук на любимых, ненаглядных, глупых лодочках, созданных сделать два шага из особняка в карету”.419 Как же отличалась обувь несчастных советских женщин от непромокаемых и “непроносных” “Паризьен” Марины Цветаевой! А как выделялся Мур своими красными кожаными парижскими ботинками весной и летом 1940-го! На случай теплой погоды были у него и “тонкие парижские полуботинки”. В то время москвичи и ленинградцы носили легкие баретки, или сандалии (“довольно уродливая бесполая обувь”, по словам420 Татьяны Дервиз), или парусиновые “тапочки со шнурками на тонкой резиновой подошве”, которые старательно натирали мелом, а чистили зубным порошком. Впрочем, похожие туфли летом будет носить и Цветаева.

В Болшево Цветаева с Муром, кажется, ни в чем не нуждались, пока аресты Али и Сергея Яковлевича не лишили их источника существования. Цветаева знала, что в СССР ей не дадут печататься. Она рассчитывала зарабатывать переводами.

Переводчик в СССР того времени – профессия важная, престижная, хорошо оплачиваемая. Переводчик – такой же боец идеологического фронта, как журналист-международник, как поэт, воспевающий великого Сталина, как прозаик, который пишет о счастливой жизни в Стране Советов.

Переводчик помогал решать национальный вопрос, один из самых главных вопросов XX века. Большевики помнили, как на развалинах царской России появились Польша, Финляндия, три прибалтийские страны, независимая Грузия и незалежная Украина. Чтобы не повторять ошибок прошлого, власти СССР пестовали национальные культуры. А переводчик должен был содействовать сближению народов, взаимопроникновению их культур. Пусть узбеки и таджики читают Пушкина и Лермонтова, а русские – Алишера Навои и Хафиза. Великого кобзаря Тараса Шевченко прочтут в Москве и Алма-Ате, акына Джамбула – в Киеве и Ленинграде. И для каждого советского человека родными станут писатели грузинские и русские, казахские и армянские, таджикские и азербайджанские. Это была утопия, но несколько десятилетий она влияла на развитие советской литературы. Борис Пастернак переводил Бараташвили, Табидзе, Николай Заболоцкий – Руставели, Гурамишвили, Орбелиани, Семен Липкин – Фирдоуси, Исаковский и Твардовский – Шевченко.

Переводами грузин и украинцев не ограничивались. На русский язык переводили французов, немцев, англичан, арабов и т. д. И причин тому было две. Первая: советский человек должен познакомиться с культурным наследием человечества. Настоящий строитель коммунизма обязан знать и “Фауста”, и “Гамлета”, и “Дон Кихота”. Вторая причина – подготовка к созданию уже всемирной советской нации. Настанет же время, когда “в мире без Россий, без Латвий” станут “жить единым человечьим общежитьем”. Раскинется советская страна от Японии до Англии. И тогда наступит время русским, японцам, немцам, персам, сикхам и всем-всем-всем народам Земли создавать уже в самом деле единую мировую культуру. Так что советский переводчик служил этой светлой утопии, даже если сам о том не задумывался и не догадывался. Оттого и оплачивался его труд хорошо.

В холодную голицынскую зиму Цветаева переводила поэмы Важи Пшавелы для Гослитиздата. В общей сложности 2500 строк. Но если, скажем, для Заболоцкого (уже после войны) Пшавела станет подарком, то для Цветаевой – сущим наказанием. Заболоцкий ездил в Грузию, где его очень любили, прекрасно принимали. Он имел представление о грузинском быте, нравах, обычаях, – а для Цветаевой всё это было внове и всё чуждо. Но она работала старательно, добросовестно и честно. Так она работала еще недавно и в Париже.