Генри делает паузу, но Алекс уже догадывается.

– Тебе не все равно. Ты хочешь защитить ее, даже несмотря на то, что ты младший брат.

– Я… да.

– Я знаю, что ты чувствуешь. Прошлым летом я чуть не избил парня на фестивале Lollapalooza за то, что тот пытался ухватить Джун за задницу.

– Но ты же не стал?

– Джун к тому моменту уже успела вылить на него свой молочный коктейль, – отвечает Алекс, слегка пожав плечами, чего Генри не может увидеть через трубку. – Затем Эми ударила его электрошокером. Запах гари, клубничного милкшейка и потного чувака – это что-то.

Генри смеется во весь голос.

– Мы ведь совсем не нужны им, не так ли?

– Именно, – соглашается Алекс. – Так ты расстроен из-за всей этой клеветы?

– Ну… вообще-то это правда, – отвечает Генри.

О, думает Алекс.

– О, – повторяет он на этот раз вслух. Алекс не знает, как реагировать. Порывшись в своих внутренних запасах банальных политических любезностей, он находит их стерильными и невыносимыми.

С легкой дрожью в голосе Генри продолжает:

– Знаешь, Би всегда хотела стать музыкантом, – говорит он. – Думаю, мама и папа слишком часто слушали Джони Митчелл, когда Беатрис была еще ребенком. Она хотела играть на гитаре, но бабушка предпочла им скрипку как более подобающую статусу. Би разрешили учиться играть на обоих инструментах, но в универе она выбрала скрипку. Как бы то ни было, в последний год ее учебы умер папа. Это произошло… так быстро. Его просто не стало.

Алекс прикрывает глаза.

– Вот дерьмо.

– Да уж, – отзывается Генри охрипшим голосом. – Мы все тогда слегка тронулись умом. Филипп просто обязан был стать главой семьи – я был последним засранцем, а мама вообще не выходила из своей комнаты. В определенный момент Беатрис перестала видеть смысл в чем-либо. Я только поступил в университет, когда она выпустилась. Филипп был в Афганистане, а она каждую ночь зависала с лондонской хипстотой, сбегала из дворца, чтобы играть на гитаре на закрытых концертах, и нюхала горы кокса. Пресса была в восторге.

– Господи, – шепчет Алекс. – Мне так жаль.

– Все нормально, – отвечает Генри твердо, и Алекс представляет, как принц выпячивает подбородок. Алекс хотел бы увидеть это своими глазами. – Так или иначе, домыслы прессы, фото папарацци и идиотское прозвище перешли всякую черту, и Филипп на неделю вернулся домой. Вместе с бабкой они запихнули Би в машину и отправили ее в лечебницу, назвав это для прессы «оздоровительной поездкой».

– Погоди-ка… извини, – перебивает Алекс прежде, чем успевает остановить себя. – Просто… где была твоя мать все это время?

– Маме было плевать на все с тех пор, как не стало отца, – произносит Генри со вздохом, затем осекается. – Извини. Я не должен был так говорить. Все это… все это стало большим горем для нее. Оно парализовало ее, а мама ведь всегда была очень энергичным человеком. Даже не знаю. Она по-прежнему слушает нас, пытается что-то делать и хочет, чтобы мы были счастливы. Но я не знаю, остались ли в ней силы, чтобы быть частичкой хоть чьего-то счастья.

– Это… ужасно.

Тяжелая пауза.

– В общем, Би отправилась в клинику против своей воли, – продолжает Генри, – считая, что у нее вообще нет проблем. От истощения у нее уже ребра было видно, и она несколько месяцев не разговаривала со мной – а ведь мы росли вместе! Выписалась через шесть часов. Я до сих пор помню, как она позвонила мне той ночью из клуба. Я просто спятил. Мне было сколько? Восемнадцать? Я поехал к ней. Она сидела на ступеньках у черного входа, обдолбанная в хлам. Я сел рядом с ней и заплакал. Я сказал ей, что она не должна убивать себя, потому что папы больше нет, а я – гей и просто не представляю, какого черта мне делать. Тогда я ей и признался. На следующий день Би вернулась в клинику. С тех пор она чиста. Никто из нас двоих никогда не рассказывал никому о той ночи. До этих самых пор. Не уверен, зачем я вообще рассказал обо всем, я просто… я никогда не заводил эту тему. То есть Пез был рядом со мной в тот период, но я… не знаю. – Генри кашляет. – В общем, не думаю, что когда-либо в своей жизни я произносил подряд такое количество слов, поэтому прошу тебя вытащить меня из этой пучины жалости к себе прямо сейчас.

– Нет-нет, – возражает Алекс, от спешки даже начав заикаться. – Я рад, что ты рассказал. Разве тебе не стало от этого легче?

Генри молчит, и Алексу ужасно хочется увидеть его лицо, дотронуться до кожи кончиками пальцев. Алекс слышит, как на другом конце трубки Генри шумно сглатывает и, наконец, произносит:

– Наверное. Спасибо, что выслушал.

– Всегда пожалуйста, – отвечает Алекс. – То есть… здорово иногда поговорить не только обо мне, как бы это ни было нудно и утомительно.

В ответ раздается стон, и Алексу едва удается побороть улыбку, услышав от Генри:

– Кретин.

– Да-да, – произносит Алекс и решает использовать шанс задать вопрос, который не осмеливался задать несколько месяцев. – Так, эм… кто-то еще знает? О тебе?

– Из всей семьи Беатрис – единственная, кому я признался, хотя я уверен, что остальные догадываются. Я всегда был немного другим – никогда не обладал этой легендарной английской стойкостью. Думаю, папа знал, но ему было все равно. Но однажды, когда я сдал свои школьные экзамены, бабушка усадила меня и четко дала понять, что я не должен говорить никому о своих безумных наклонностях, которые я мог скрывать и которые могли бросить тень на корону. Она сказала, что в случае необходимости и для соблюдения приличий у нее были свои каналы.

Внутри Алекса все сжимается. Он представляет Генри – подростка, сломленного горем, которому велят закрыть рот на замок и держать свои чувства при себе.

– Какого хрена? Серьезно?

– Чудеса монархии, – надменным тоном произносит Генри.

– Боже. – Алекс задумчиво чешет подбородок. – Мне приходилось лгать о разном дерьме ради своей матери, но никогда меня не заставляли лгать о том, кто я есть.

– Не думаю, что она считает это ложью. Она видит это как должное.

– Чушь собачья.

Генри вздыхает.

– Едва ли у меня есть другие варианты, не так ли?

Следует долгая пауза, и Алекс представляет Генри в его дворце, годы за его спиной и все, что ему пришлось пережить. Он прикусывает губу.

– Эй, – прерывает молчание Алекс. – Расскажи мне о своем отце.

Еще одна пауза.

– Прости, что?

– Если ты не… если хочешь. Я просто подумал, что знаю о нем не так уж много, помимо того, что он – Джеймс Бонд. Каким он был?

Алекс расхаживает по Солнечной комнате и слушает рассказы Генри – истории о человеке с волосами того же песочного оттенка, что и у самого Генри, с его правильным прямым носом, – о ком-то, черты кого Алекс лишь отдаленно подмечает, когда Генри говорит, смеется или жестикулирует. Он слушает истории о том, как Генри выбирался с отцом из дворца, уезжал за город, учился плавать под парусом и поддерживал его на съемках. Мужчина, которого помнит Генри, был одновременно супергероем и самым обычным человеком, из плоти и крови, – тем, кто направлял Генри все его детство, влюбляя в себя всех вокруг.