— Получается, я тоже персонал ассистант. Был.

Нужно брать пример с таких, как Саша, — наполовину иностранных, загорелых, улыбчивых, которые с гордостью рассказывают тебе о том, что работают нянечкой. Я же всегда стеснялся того, что ухаживаю за Зинаидой, и не делал наши отношения достоянием общественности. Не хочу я заявлять во всеуслышание о том, что мое благополучие зависит от посторонней бабки. Я покупал ей продукты, укутывал ее ноги пледом, как и Саша своим старикам, но делиться этим с первым встречным не спешил. Коньяк был выпит наполовину, мне стало уютно.

С каждым глотком я осознавал все отчетливее: все закончилось. Зинаиды нет. Мне не пришлось вершить над ней насилие. Бог есть. Он сделал так, чтобы я не замарал руки дурной Зинаидиной кровью. Он пощадил меня за все мои страдания. Клянусь, не из-за коньяка, а только по велению своего бешено бьющегося от радости сердца, я хотел обнять Сашу и заплакать. Я хотел обнять официантку. Я хотел, чтобы в кафе вошел еще кто-нибудь, чтобы я мог его угостить. Я хотел спросить у Саши, что бы он сказал, если бы узнал, что я собирался убить его тетку? Но вместо этого, я вежливо спросил:

— Саша, а как тебя вообще занесло в Канаду?

— Может, еще возьмем? — вместо ответа предложил он.

Конечно, Саша, конечно, родной мой. Я вспомнил, что давно уже не звонил Лере, которая второй день не появляется дома. Но в тот момент я мало за нее волновался. Лера сказала, что дает мне сутки, но, если честно, были дела и поважней, чем выяснять с ней, кто и кого больше любит. Да и что толку звонить, раз она не берет трубку. Пусть выпендривается и дальше. Могу я выпить спокойно, в конце концов? Я заслужил.

— Ну что? Разузнал что-нибудь?

— О чем? — Я скинул со шкафа за единственный бивень потрескавшегося гипсового слона и, наступив ему на голову, хрустко отломил ее. Вскрылась белоснежная мякоть нутра, вены проволок. Хрясь ногой — и передние ноги тоже превратились в горстку мелового праха.

— Дурачком не прикидывайся. Про Сашу этого.

— Я узнал много чего. Но знаю, что тебя интересует только одно. Так вот, ему ничего не нужно, мамулечка. Иди оформляй свое наследство. Он на него не претендует.

— Почему ты так уверен?

— Долго объяснять. Собирай свои справки, пей шампанское и спи спокойно.

Под картонкой, на которой стоял слон, обнаружились газетные листы и мятые кальки — на пол их. Нет, сначала изорвать в клочки.

— Да ты пьян, что ли?

— Есть такое.

— Это с ним вы так? Ты где сейчас?

— У Зинаиды. Прибираюсь.

— Ты бы лучше полежал, — предложила она.

Стопки тряпок, наполнявших шкаф прелым запахом, — на пол. Покидав обломки слона и тряпки в огромный пакет, я принялся дальше потрошить шкафы. Доставал замурзанные коробочки, скляночки, узелки, пакетики, всю эту траченную молью, пахнувшую затхлостью рухлядь. Система действий такая — сначала вывалить все из верхних отсеков шкафов, и лишь потом — из нижних.

— Странно как, — задумчиво продолжала мать. — Мы думали, что нет его. А он возьми да и явись. Зачем Зинаида его от нас прятала? Хоть бы одно письмо или открытка…

— Писем и не было. Они вообще не общались. Даже не созванивались.

— А что вы пить-то уселись? Он что, алкоголик?

— Нет, просто выпить захотелось.

— На похоронах выпьете. Сейчас не до того.

— Он на похороны не останется.

— Нет, вы посмотрите, какой наглец. У него тетка умерла, а он…

— Ма, ау! Ау! Ау, мама. Когда он интересуется Зинаидой — ты недовольна. Когда ему плевать — ты снова недовольна. Чего ты хочешь? Нет, ну правда.

— Сына, ты хорошо себя чувствуешь?

— Я прекрасно себя чувствую. Ты даже не представляешь, насколько! Потом поговорим. — Нагнувшись, чтобы положить телефон на стол, я едва не упал.

Я обманул мать. Я не прибирался. Я праздновал. И не хотел, чтобы мне мешали, — это был только мой праздник.

Крупные вещи занимали много места в мешке, и я стал рвать то, что рвется, и бить то, что бьется. Через какое-то время с кухни был принесен нож, и дело пошло веселее. У меня вырабатывался стиль. Скинул — разворошил — разрезал в клочья — положил в мешок. Вазу — сбросить, чем громче разобьется, тем лучше. Осколки в мешок. Самые упертые вещи, не желающие поддаваться, я крушил створками шкафов. Одежду резал. В пакет летели изуродованные еще при жизни и сейчас окончательно уничтоженные мною рейтузы, майки, полотенца, кофты, обертки от шоколада, ручки от сумок, огрызки карандашей, свечные огарки, линейки, рулоны кальки, куски электрического провода, газетные вырезки, катушки от ниток. Соседи, озадаченные звуками погрома, два раза звонили в дверь, но я не открыл. Неумолимо и методично я продолжал разорять Зинаидины шкафы, рвать, уничтожать саму память о ней. Я впал в подобие экстаза. Старался поддерживать заданный темп. От энергичных движений стало жарко, увлажнился лоб. Куски пенопласта шутя ломались о колено, а со старыми куртками пришлось повозиться, из подкладок лезла пушистая гадость, забивалась в нос. Я не прибирался, я крушил все подчистую. Когда я закончил, за окном уже проклюнулись звезды. Мешков получилось четыре, туго набитые, они стояли в ряд на полу. Опустошенная квартира имела странный вид, непривычно голая, она как будто раздалась вширь и ввысь. Шкафы с открытыми дверцами были абсолютно пусты, на полках ни тряпки, ни бумажки. Лишь в одном болталось на вешалке пальто. Мать завтра узнает, что я вообще ничего не оставил, будет орать. Я добавил в один из мешков вещи, которые принес из больницы.

Мешки удалось вытащить во двор за три ходки, те два, что были полегче, я смог взять оба сразу. Соседке, что встретилась мне в подъезде и с любопытством оглядела их, я никак не прокомментировал свою ношу. Свалив добычу в кучу за мусорным контейнером, я подпалил крайний мешок и смотрел, как огонь карабкается наверх, спотыкаясь на выступах. Наконец, переведя дыхание почти у самой вершины, пламя встрепенулось и полыхнуло в полную силу. Мешок расползся, вывалившиеся лаковые перчатки, пошевелив судорожно пальцами, съежились за пару мгновений. С треском лопнул второй пакет, набитый бумажным хламом, самые мелкие обрывки взметнулись вверх, самонадеянно полыхая, но истлели, не поднявшись вверх и на метр. Пламя набрало силу, превзошло меня в росте уже вдвое. Слышался треск, корчились в огне Зинаидины вещи. Привлеченные любопытным зрелищем, подошли тепло укутанные ребятишки и уважительно уставились на огнище. Глядя на отблески его в их в вытаращенных глазах, я тихо твердил:

— Мне не пришлось. Мне не пришлось. Ее убивать. Мне не пришлось. Господи. Я не убийца.

Детвора, испуганно пискнув, отскочила назад. Может, из-за того, что я сказал. Может, потому что ухнуло, взорвалось что-то в одном из мешков. Я, наоборот, придвинулся ближе к огню. Очищающему радостному огню.