— Заключение о смерти я вам дать не могу, — сказал лечащий врач Зинаиды.

— Это еще почему? — насупилась мама.

— Нет еще результатов вскрытия.

— Вскрытие можете не делать, — великодушно заявила мама, — я напишу заявление, что мы от него отказываемся.

— Спасибо вам, конечно, что бережете наши ресурсы. — Врач шутливо ей поклонился. — Заявление-то вы можете подписать, а отказаться — не можете.

— Что это так?

— А вот так. Вы не родственники, и ситуация получается не вполне стандартная. Да, я поставил ей диагноз. Но положено заключение патологоанатома.

— Что вы мне голову-то морочите? — Маму шутливый тон беседы совсем не устраивал.

— Мадам. Перестаньте кипятиться. Вы думаете, мне нужно это заключение? Или, может, у патологоанатома нет других дел? Давайте просто пройдем эту процедуру. И дождемся результатов экспертизы.

— А родственники могут подписать заявление, что вскрытие не нужно? — Маму просто так с курса не собьешь. — Сына, где этот ее Саша? Может, он напишет?

— Саша уже улетел в Канаду, — сказал я.

— Никто ничего не подпишет, — возразил врач. — Смысла нет. Закон обойти не удастся, хоть я и разделяю ваше мнение о том, что вскрытие не нужно.

— Вы понимаете, что нам хоронить надо? Что с нами на кладбище без свидетельства о смерти и разговаривать не будут?

— И скоро оно у вас появится. — Врач отдал маме честь и, явно не растеряв своего неизменно хорошего настроения, пошел дальше.

А мамино дыхание стало тяжелым.

— Нет, черт знает что такое, — прошипела она, присаживаясь рядом со мной.

Я не открыл глаз. Я медитировал. Я спокоен. Все самое страшное позади. Зинаиды больше нет. Нет. Пока мама ругалась с врачом, грудную клетку старухи уже располосовали в виде буквы «Y». Ее паршивое сердце рассмотрел патологоанатом, который, наверное, удивился, сколько этот орган может заключать в себе злобы. Он сказал: «Надо же, какой любопытный экземпляр. Как человек с таким ожесточенным сердцем сумел умереть своей смертью? Наверняка его должны были пришить еще давно». После похорон я буду спать. Спать.

* * *

Когда Саша плыл в Сиэтл, ему приснился сон — он находится среди высоких, фантастически красивых зданий. Ему хорошо, он смеется от радости и танцует.

«Вообще, я очень редко вижу сны, — признался он, — поэтому, если они случаются, не стараюсь сразу же выбросить их из памяти. Думаю, они что-то да значат. Из-за того сна я четко понял, что останусь жить за границей». Он помолчал и добавил: «Хотя, может, это был лишь результат плохого питания — на яхте мы ели одну лишь сухомятку, и у меня постоянно болел живот».

После того, как Сашу задержали, он отделался тремя днями в изоляторе. Увечий он Зинаиде не нанес, и ему вменили только мелкое хулиганство. Побичевав несколько дней по друзьям, он занял тут и там и купил самый дешевый туристический тур в Европу — в Польшу. С собой он увез лишь несколько самых необходимых вещей и пылкое проклятие тетки. Был девяносто первый год. Наплевав на экскурсионную программу, в Варшаве Саша пробыл ровно столько времени, сколько требовалось для покупки билета в Германию. Равнодушно выслушав новость о том, что в России произошел путч, он бросил свою группу и укатил на ночном поезде. Про себя он уже решил, что в Россию не вернется. Поезд привез его в Нюрнберг, где он объявил себя беженцем, напирая на то, что не желает мириться с существующим в России режимом. Месяц он провел в лагере для таких же, как он, ожидая решения своей участи, это, по его словам, закалило его дух.

«Досаждали в основном три араба, — объяснял Саша скороговоркой (когда он напился, стал говорить еще торопливее), — они всюду ходили вместе и, чуть что им не нравится, сразу хватались за нож — здесь не лежи, тут не ходи. Однажды нанюхались чего-то, подобрели, и один спросил меня, больше жестами, чем английскими словами — что я делаю в Германии. Я попытался, тоже жестами, объяснить, что в России я напугал ножом свою тетю. Так они решили, что я зарезал человека, и с тех пор зауважали и перестали цепляться».

— А что же Зинаида Андреевна? — спросил я, — ты общался с ней потом?

— Нет, — Саша сказал это жестко, стало даже неуютно.

На мой резонный вопрос, простил ли он тетку, он отрезал:

— Простил, но не сразу. В конце концов, сейчас я счастлив тем, что имею, и если не она меня к этому привела… Но сперва было трудно. Жил в постоянной ненависти, ни на минуту не переставал терзаться. Потом, когда общался с нашим батюшкой, он говорил — прости себя сам. Я каялся, просил прощения и сам старался простить. Простил. Потом просто жить захотел, без этого. Радоваться снова. Дышать нормально. Я устал носить это с собой.

К нам подошел врач.

— Готовы результаты вскрытия, — сказал он.

— Так давайте их уже сюда, — мама, потирая глаза, встала, — сколько ждать-то можно. Нам нужно заключение о смерти.

— Все не так просто.

— Что еще, о господи…

— Есть нюанс. У нее сильная передозировка препаратом, который ей прописан не был.

— Это еще что значит? Можете говорить нормально?

Я поднял руку, мол, объясняйтесь со мной, я пойму.

— А это значит… — я заметил, что врач смотрит на маму уже без обычной своей шутливости, — что у всех у нас проблемы. В ней нашли слишком много «Х…мина».

Голос врача вдруг загремел как набат, и я стиснул голову руками, чтобы уберечь ее. Ноги ослабли, размягчились, стали слишком ненадежной опорой, пришлось снова сесть на скамейку, чтобы не упасть.

Он протянул мне бумагу. Глаза выхватили фразу острое медикаментозное отравление.

— Так какие у вас предположения, откуда «Х…мин?» — спросил врач.

Я, не в силах стряхнуть оцепенение, смотрел на заключение патологоанатома.

— Сына, что он там стрекочет? — Мамино лицо снова пошло красными пятнами. — Что ему надо? Он даст нам, наконец, справку??

Я сжимал в кармане баночку с «Х…мином». Вот он, невскрытый, крышка прочно прижата к стеклу фиксатором. Как? Каким образом?

Накатила волна дурноты, это вчерашний коньяк. Все-таки с моими сосудами коньяк — опасная вещь. Наконец звуки больницы снова стали четкими. Партитура, которую я написал для Зинаиды, кем-то безупречно разыграна. Даже в отсутствие дирижера смерть не позволила себе ни фальшивой ноты, ни отступления. Я давал ей только «Флурпакс»! Но Зинаида каким-то образом все-таки съела «Х…мин». И умерла.

Я с трудом встал (ноги все еще были мягкие) и честно сказал врачу:

— Нет. Я не знаю, откуда в ней «Х…мин».

Если из Сашиной истории исключить Зинаиду, то получились бы превосходные путевые заметки, которые, вероятно, имели бы успех у читателя. По крайней мере, сейчас я жалею, что не расспросил Сашу поподробнее о деталях его странствий — а ведь они, в самом деле, были весьма необычны. Авантюра с марш-броском из России в Канаду, растянувшимся на целый год, заслуживала большего внимания, и, несомненно, в любой другой момент я отдал бы должное его приключениям.