смогла бы догадаться — ее лицо было таким же треугольным, с острющим подбородком. Она впилась в меня своими широко расставленными глазами и усмехнулась:

— Явилась!

Мы спешились, подошли и поздоровались. Она не ответила, продолжая ощупывать меня взглядом.

— Мы приехали узнать правду о Серой горе, — сказала я.

Губы женщины отвисла от удивления, и она не сразу произнесла:

— Неужели? Я думала, ты пришла узнать правду о своей матери!

Последние слова она сказала с таким ехидством, что я побледнела, а Кадди и Мирнин нахмурились. Женщина метнула на них взгляд и ту же добавила:

— А ведь я кое-что знаю.

И она снова посмотрела на моих спутников. Ясно было, что при них она говорить не намерена. Мне нужно было тут же развернуться и уехать. Но я осталась. Мирнин и Кадди отправились в видневшуюся открытую лавку корзинщика, а бабка Гнеда снов смерила меня взглядом, вынула трубку и произнесла:

— Ты ведь знаешь, что твою мать нашли в Зеленом лесу?

Я кивнула. Тон старой женщины был недобрым и давил на сердце, как камень, но я снова не ушла.

— А ты знаешь, что твой названный дед убил ту лесную женщину, что родила твою мать?

Все во мне похолодело. Теперь я уже хотела отскочить от нее, как от паука, но не могла — я словно окаменела. А женщина пробежала по мне взглядом — он сверкнул от злорадства — и продолжила:

— Горшечник это видел, да. Знаешь же горшечника, голубушка? Он недалеко от вас жил, недалеко. Да не по вашему укладу. В ту пору он только женился, а жена слегла. Вот он и отправился искать корень ламелии. Ну и все увидел. Испугался, конечно, и дал деру. А потом жене его все хуже и хуже, ну он и решился к хозяину Мидса: так мол и так, видели мои глаза кровь. И знаешь что?

Старая женщина выдержала долгую паузу. Она с наслаждением затянулась дымом и с наслаждением же пробежалась взглядом по моему застывшему лицу. И только потом закончила:

— Хозяин Мидса дал ему денег! И стал давать регулярно, только чтобы тот молчал!

Она говорил еще что-то, но я больше не слушала. Как только прошло оцепенение, я попятилась прочь, снимая с себя ее слова, как липкую паутину.

Вернулись Мирнин и Кадди, купившие несколько плетенных игрушек в лавке корзинщика. Корзинщик до сих пор выглядывал из лавки и довольно улыбался. Но едва он увидел, как его покупатели приближаются к дому бабки Гнеда, как сразу же скрылся в лавке.

Едва Мирнин спросил о Серой горе, как бабка Гнеда словно язык проглотила. От ее болтливости не осталось и следа. Лицо стало мертвенно-серым, глаза испуганными. Казалось, ее лучше не трогать. Но это было дело королевской важности, и Мирнин заявил:

— Тогда придется отвечать перед королем!

В глазах женщины сверкнул живой огонек, а взгляд невольно метнулся на башни дворца. Легкая ухмылка искривила губы бабки Гнеда, и стало ясно — она хочет попасть во дворец.

— Но я ведь не могу предстать в таком виде перед его величеством, — ехидно сказала она Мирнину.

Я не верила этой женщине. Моя мама очень любила своих приемных родителей и считала их самыми добрыми и заботливыми. Однако слова бабки Гнеда не давали мне покоя. Они не были ложью — ведь старушка-няня вспоминала, как мой дед давал денег горшечнику — но и не были правдой. Я чувствовала это.

И мы поехали к горшечнику. Такая знакомая улица и наше поместье, где прошло мое счастливое детство. В конце улицы дом горшечника, я хорошо его знала — добротный, из серо-рыжего кирпича. Несколько запущенных яблонь в саду, перевесившаяся через забор груша и раскидистый куст с сизыми ягодами.

Дверь была закрыта, но не заперта. Мирнин не позволил мне и Кадди войти — ведь Гнед мог прятаться внутри — и зашел сам. Потом вернулся и позвал нас.

Запущенный дом, давно не топленная печь, огрызки хлеба и остатки прокисшей еды. Жалось сжала мне сердце при виде этого дома глубоко одинокого человека еще до того, как мы вошли в комнату. Горшечник был болен, очень болен. Мирнин потряс его и позвал, и седой заросший мужчина попытался открыть глаза. На мгновение они остановились на нас, но и в это мгновение их не озарила осознанность. Горшечник бредил и постанывал. Я набрала воды и хотела дать ему напиться, но Мирнин не позволил — сказал, что мы не знаем причину болезни. Он попросил нас как можно скорее найти лекаря, а сам остался ухаживать за больным. Уходя, я оглянулась — Мирнин бережно, как ребенка, поил горшечника водой.

Тем временем бабку Гнеда доставили во дворец. Я не знаю, переодели ли ее, и кто допрашивал бывшую серую служанку — сам король или его подданные. О чем с ней говорили, полностью было ведомо только тем, кто спрашивал ее, но кое-что стало известно.

Бабка Гнеда нанялась в Серую гору на два года, чтобы отправить свою дочь на обучение к лекарю. Но через два года ее не отпустили. Так бы и прожила она всю жизнь внутри горы, если бы однажды ее не призвали к Усдану и не вывели к Серой стене. Женщин вся затрепетала, ведь известно, зачем выводят серых служанок к стене. Она упала на колени перед Усдном и взмолилась о пощаде. И он пощадил ее. Только заставил подписать — поставить крестик своей неграмотной рукой — на бумаге. Ей объяснили, что это договор с Нежитью. Если женщина когда-нибудь проболтается о том, что была серой служанкой и как все устроено внутри Серой горы, то Нежить придет за ней. Бабка Гнеда еще помнила пронзительную боль в мизинце и всю жизнь молчала. Как молчала и теперь, во дворце короля. Все это стало известно не от нее, а от одного из младших жрецов, который присутствовал при этом и теперь искал милости короля. Младший жрец не знал, чем откупился от Усдана хозяин Мидса. Ясно было одно — драгоценностей у верховного жреца было достаточно и без этого.

Но если бабка Гнеда решила молчать, то почему она так обрадовалась поездке во дворец. Нехорошее предчувствие мучило меня. И оно оправдалось. Меня позвали к королю. Не он сам нашел меня на балконе, на котором я часто высматривал Симмиуса, ни подошел в саду, когда я гулял там по вечерам. Мне было приказано немедленно явиться в кабинет короля. Кабинет, где решались самые серьезные вопросы. И выносились суровые наказания.

Король ждал в кабинете.