Впрочем, тигр отнесся к этому благосклонно.

Гомон за столом усилился. Светловолосый гигант на дальнем конце стола рванул вышитый ворот своей полотняной рубахи и забасил на уже знакомый Инге мотив:

Зазвенели яростные струны.

подхватил Бредун – Сарт, ударяя кулаком по столу, для чего ему пришлось встать на четвереньки.

«Ты знаешь, Сарт, что происходит там, где появляемся мы, – прозвучало в мозгу Инги, и стальные латы гиганта отразили вспышку невидимой молнии, и завизжала птица у него на плече. – Ты знаешь…»

«Знаю, Эйнар. И знаю, что происходит, когда мы не появляемся».

«Лучше нам этого не знать», – хором промолчали Эйнар и спутник белокурой Лаик.

Стол усеяла рыбья чешуя и огрызки пучков зелени, пол пах ячменем и хмелем.

– Вот что я вам скажу!.. Нет, дудки, ничего я вам не скажу…

– А я тебе говорю, что от бобра добра не ищут! И вообще…

– Да не ту, а ту, что с икрой! Ты что, мальчика от девочки отличить не можешь?

– Это у тебя девочки с икрой…

– А у тебя?

– А у меня – с пивом…

– Эх, мать моя, перемать моя…

Слова с двойным дном; грустное эхо веселья, горький вкус пива…

«А люди? – шептал кто-то на задворках возможного и невозможного. – Люди ведь… они – люди… Кровь может случиться, большая кровь, утонем все, не отмоемся…»

«А ты, Мом?»

«А куда я от вас денусь?» – уныние и безнадежность.

Песня. Пьяный шум. Дрожит пламя свечей.

«И ты, Марцелл?»

«И я…»

Инга зажала уши руками. Безликое Дитя покосилось на нее краденым лицом и резко встало.

Вновь – тишина. И вокруг Инги, и в Инге…

Голос Безликого Дитяти – сейчас его лицо было прежним лилово-лоснящимся пузырем – прозвучал отрывисто и скрипуче.

– Мы согласны, Сарт, – произнесло Дитя непонятно чем. – Никому не нравится то, что ты предлагаешь, – и поэтому мы согласны. Мы будем присутствовать.

Безликое Дитя повернулось и уставилось на Ингу своим пузырем.

– На этой женщине Надрез Судьбы, – заявило оно. – Пусть она выполнит предначертанное. Что ей терять, она уже все потеряла…

Все смотрели на Ингу. Ее бросило в жар, и в то же время руки ее были холодны, как лед.

– Идешь? – Палец Бредуна нацелился на Ингу.

– Я? Да, конечно… А куда?

– Для начала – туда.

Палец Бредуна указал на дверь.

– Почему? – обиделась-удивилась Инга.

– Потому, – неожиданно мягко ответило Безликое Дитя. – Выйди, пожалуйста…

И Инга тихо вышла.

В завершающуюся ночь.

Рассвет еще не наступил, но был уже на подходе; и над лесом занималось робкое сияние, словно нимб над лохматой макушкой какого-нибудь святого.

Инга стояла у изгороди спиной к непривычно тихому хутору, и глаза женщины были плотно зажмурены. Она видела что-то свое, о чем никому не хотела рассказывать, и все равно сквозь это «свое» пробивались контуры леса и светлеющее небо над ним.

– Рассвет вставал, нам уступая место; закат краснел, стыдясь за наш рассвет, – прозвучало позади Инги.

Она не обернулась.

Неслышно подошедший Бредун встал рядом, звучно хрустнул пальцами и принялся энергично двигать костлявыми плечами, как человек, только что закончивший тяжелую работу.

– Ушли они, – бросил он, отвечая на невысказанный Ингин вопрос. – Тут им не постоялый двор – поговорили и разбежались кто куда… И я сейчас пойду. Дел невпроворот, а я все свободное время на тебя трачу. Нет чтоб отоспаться или книжку почитать… Литра на три, с картинками.

Инга не вслушивалась в бурчание Бредуна. Она уже начала привыкать к его манере вести беседу – надо заметить, весьма своеобразной манере – и теперь вновь погрузилась в свои размышления, давая Бредуну возможность выговориться и получить полное удовольствие от собственного остроумия.

– Ты знаешь, Бредун, я тут думала… – начала было Инга и замолчала, ожидая очередного укола, вроде «Думала? Представляю, как тебе это было трудно!».

Нет, укола не последовало.

– Я тут думала, – уже уверенней повторила Инга, – и, в общем, ничего интересного не надумала. Понимаешь, я раньше жила, как по проспекту шла, где на каждом углу – светофор. Все ясно, все гладко и укатанно… Сперва короткие платьица, потом – брючные костюмы и косметика; школа, институт, Анджей, семья, Талька… мне это даже нравилось. И вдруг сошла с проспекта, свернула в переулок – ни мужа, ни сына, темные незнакомые рожи в пыльных окнах, и на каждом шагу выбор: «Налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь – себя потеряешь…» И все, чего не может быть, – есть.

– Ты мужу в глаза часто заглядывала? – неожиданно спросил Бредун.

– Ну конечно, – машинально ответила Инга, осеклась и зачем-то стала постукивать пальцем по плетню. – То есть не очень…

– А сыну?

Инга не ответила.

– Слепая ты, – подытожил Бредун. – Не обижайся, я не со зла… Смотришь, а не видишь. Иному тощенькому горожанину сквозь очки в глаза заглянешь – если уметь смотреть, конечно, – а там флаги на ветру бьются, герольды трубят, и он сам стоит в золоченых доспехах, и рука на копье не дрожит… Или сидит пожилая библиотекарша за письменным столом, а под ресницами у нее – скалы Брокена, Вальпургиева ночь и копыто Большого Рогача, к которому она припадает, пьяная от страсти!.. За каждым человеком – миры и судьбы, просто надо уметь смотреть и чаще сворачивать с освещенного проспекта в темные переулки.

– Как вы? – тихо спросила Инга. – Как Неприкаянные?

– Нет, не как мы. Как Черчек. Как Вила его покойная. Или Иоганна. Йорис, наконец, хотя он больше по помойкам… Ну да ладно. А мы, Неприкаянные, мы ведь не смотрим, мы идем – туда, за грань между возможным и невозможным. Собственно, мы и есть – возможность невозможного. Вот скажи мне на милость, возможно ли, чтобы Бакс этот ваш с того света возвращался?

– Невозможно, – кивнула Инга.