Если бы только она знала, как на самом деле все сложно. Время, например, – поди разберись с ним.

– Простите, что я все усложняю, – сказал я.

– Ничего. Жизнь порой – штука непростая.

Может быть, она и впрямь понимает.

– Бывает, с некоторыми людьми я чувствую себя не в своей тарелке.

– Понимаю. L’enfer, c’est les autres[25].

– Сартр?

– Oui. Dix points[17]. Сартр. Великий комик собственной персоной.

Я вымученно улыбнулся, но ничего не сказал; все мои мысли свелись к одной: лицо Камиллы меня успокаивало и одновременно пугало. И я, в свою очередь, задал ей вопрос. Я часто задавал его на протяжении многих лет. Вопрос звучал так:

– Вы знаете кого-нибудь по имени Мэрион?

Она нахмурилась. Вопрос ее озадачил.

– Эта Мэрион француженка или англичанка?

– Англичанка, – ответил я. – Или француженка. Она задумалась.

– Я училась в школе вместе с Марион. Марион Рей. Она просветила меня насчет месячных. Родители у меня были жуткие ханжи и о подобных вещах со мной не разговаривали. А теперь представьте себе, каково девочке, которой ничего не известно о месячных, а из нее льет кровь.

Она говорила, не понижая голоса, хотя в учительской мы были не одни. Стефани, зажав в пальцах сливовую косточку, смотрела на нас с осуждением. За соседним столом Айшем болтал по мобильнику. Отсутствие у Камиллы какой бы то ни было стыдливости привело меня в восхищение.

Я понимал, что должен поддержать легкий треп. Видел это по всем признакам. Но я их проигнорировал.

– А других Мэрион вы не знаете?

– Извините, нет.

– Ничего. Это вы меня извините. Собственно, именно это я и хотел вам сказать.

Она смотрела на меня с немного обеспокоенной улыбкой. Видимо, опять пыталась сообразить, откуда ей знакомо мое лицо.

– Жизнь всегда полна загадок, – сказала она. – Но некоторые загадки труднее остальных.

Настала небольшая пауза. Я выдавил очередную улыбку и удалился.

Дело было в августе. По заданию Хендрика я сидел в гостиной небольшого деревянного домика на окраине городка. Я получал задания каждые восемь лет. Таков был наш уговор. Выполняешь поручение и переезжаешь в другое место, а Хендрик помогает тебе сменить личность и устроиться. Опасность могла тебе грозить только в ходе выполнения поручения. Пока что мне везло. Я уже справился с тремя заданиями, причем вполне успешно. Мне удалось разыскать нужных альб и убедить их вступить в Общество. Причем без всякого насилия. Испытывать себя на прочность тоже не пришлось. Но здесь, в Бисби, все изменилось. Здесь мне предстояло узнать, кто я на самом деле. И на что готов пойти, чтобы найти Мэрион.

Хотя уже наступил вечер и рыжие горы за окном быстро растворялись в темноте, жара не спадала. Казалось, горячий воздух только сгущался, словно кто-то решил втиснуть в этот деревянный домишко весь жар пустыни.

Капля пота скатилась у меня с носа и упала прямо на девять бриллиантов.

– Видать, к жаре привык, а? Где скрывался-то? На Аляске? Или на Юконе золотишко ковырял? – любопытствовал тощий беззубый субъект. На левой руке у него не хватало двух пальцев. Отзывался он на имя Луис. Он отхлебнул виски и, не поморщившись, проглотил.

– Да где только не хоронился, – ответил я. – Ничего не поделаешь, надо.

Его напарник Джо, только что сразивший меня флеш-роялем, – он был крупнее и сметливее, – разразился зловещим смехом:

– Силен ты, малый, байки травить. А нам только того и надо. Чего тут еще по вечерам делать? Пожрать, да самогону дернуть, да потолковать с пришлым мужиком. Особливо если у него зелень в карманах завалялась. А ты не из Кочиса. Сразу видать. По твоим шмоткам. Слышь, у местных вся одёжа в пятнах. Пылища же. В шахтах. Близ Бисби такой белой одёжи не встретишь. А ты глянь на свои лапы. Чисто снег.

Я посмотрел на свои руки. Ну да, руки музыканта: я же постоянно играл. Самоучкой освоил фортепиано, чем и занимался последние восемь лет.

– Руки как руки, – промямлил я.

Мы уже второй час играли в покер. Я успел проиграть сто двадцать долларов. И выпить немало виски, который огнем обжигал глотку. Пора, решил я. Пришло время признаться, зачем я сюда приехал.

– Я знаю, кто вы такие, вы оба.

– Чего? – отозвался Джо.

Тикали часы. Где-то вдали слышался вой. То ли собаки, то ли койота.

Я откашлялся.

– Вы такие же, как я.

– Чего-то я сомневаюсь, – хрипло хохотнул Джо; можно было подумать, что у него вмиг пересохло горло.

– Тебя ведь зовут Джо Томпсон, верно?

– Что это вы тут вынюхиваете, мистер?

– А может, Билли Стайлс? Или Уильям Ларкин?

Луис выпрямился. Лицо его посуровело.

– Ты кто такой?

– Кем я только не был. Как и ты. Так как мне тебя называть? Луис? Или Джесс Данлоп? Или Джон Паттерсон? Или, может, Трехпалый Джек? Это ведь только начало, правда?

Теперь на меня сурово уставились четыре глаза и два ствола. В жизни не видал, чтобы револьвер выхватывали с такой скоростью. Точно – это они.

Один из них кивнул на пистолет у меня в кобуре:

– Клади на стол. Только медленно.

Я повиновался.

– Мне не нужны неприятности. Я приехал сюда ради вашей безопасности. Мне известно, кто вы такие. Я знаю, кем вы успели побывать. Знаю, что вы не всегда работали на медном руднике. Знаю про поезд, который вы ограбили в Фэйрбэнке. Знаю о Южном Тихоокеанском экспрессе – там вы взяли столько, сколько и не мечтали. Знаю, что вам нет нужды вкалывать на медном руднике.

Джо с силой стиснул челюсти – как у него только зубы не посыпались, – но я не обратил на это внимания и продолжил:

– Я знаю, что двадцать шесть лет назад вас должны были казнить в Тумстоуне. – Порывшись в кармане, я вытащил фотографии, которые раздобыл Хендрик. – И я знаю, что эти снимки были сделаны тридцать лет назад, а вы ни на день не постарели.

Они даже с места не сдвинулись, чтобы взглянуть на фото. Они знали, кто они такие. И понимали, что мне об этом тоже известно.

– Послушайте, я не собираюсь втягивать вас в неприятности. Я просто пытаюсь вам объяснить, что с вами все нормально. На свете много людей вроде вас. Всех подробностей про вас я не знаю, но на вид вы примерно одного возраста. Навскидку скажу, что вы оба родились в начале тысяча восьмисотых годов. Не знаю, встречались ли вам раньше люди вроде вас, но уверяю вас – их много. Нас много. Возможно, тысячи. Но наше состояние таит для нас угрозу. Один английский врач назвал его «анагерией». Как только о нем узнают в мире – от нас самих или случайно, – мы окажемся в опасности. Как уже в опасности все, кто нам дорог. Нас запирают в сумасшедшем доме, преследуют и лишают свободы во имя науки или убивают из-за религиозных предрассудков. Вы не можете не понимать, что ваша жизнь под угрозой.