Стало быть, в итоге ты изведал мягкую любовь и жесткую любовь, чувства и разум, правду и ложь, обещания и угрозы, надежду и стоицизм. Но ты же не автомат, чтобы с легкостью переключаться с одного на другое. Каждая стратегия требует от тебя такого же эмоционального напряжения, как и от нее, а то и большего. Иногда, в легком подпитии, она впадает в легкомысленное, труднопереносимое настроение, отрицает и реальность, и твою заботу, и ты уже начинаешь думать: в долгосрочной перспективе она, конечно, разрушает саму себя, а в краткосрочной – еще больше вреда наносит тебе. Тебя захлестывает беспомощная, отчаянная злость и, что хуже всего, праведный гнев. Собственная праведность тебе ненавистна.

Вспоминается резервный фонд на случай побега, который ты получил от нее в студенческую пору. Тебе никогда не приходило в голову запустить туда руку. Теперь ты выгребаешь все – наличными. Отправляешься в маленькую безымянную гостиницу в конце Эджвер-роуд, неподалеку от Мраморной арки. Район не фешенебельный и не из дорогих. По соседству – небольшой ливанский ресторанчик. За пять дней, проведенных в этой гостинице, ты ни разу не прикасаешься к спиртному. Тебе требуется ясность ума; не хочется ни раздувать, ни искажать свою злость и жалость к себе. Пусть эмоции остаются такими, как есть.

Прихватываешь из телефонной будки стопку визиток с контактами девушек. Они скреплены клейкой массой, и, перед тем как разложить их на гостиничной тумбочке, ты методично скатываешь мягкие шарики, чтобы выбросить их в мусорную корзину. И только потом раскладываешь пасьянс из этих карточек и прикидываешь, которую из гламурных телок, работающих по вызову в гостиницах, тебе хотелось бы трахнуть. Делаешь первый звонок.

Является женщина, которая не имеет, естественно, ничего общего с изображением на визитке. Но тебе все равно, ты не возражаешь. На шкале разочарований это даже не фиксируется. Место и совершение сделки – полная противоположность тому, что ты рисовал в своих фантазиях на темы любви и секса. Хотя обмана нет. Умело, приятно, без эмоций – великолепно.

На стене висит дешевая репродукция вангоговского поля с коровами. Она радует глаз: умело, второсортно, суррогатно – одно удовольствие. Тебе уже хочется поднять голос в защиту второсортности. Вероятно, она более основательна, чем первый сорт. К примеру, оказавшись перед подлинником Ван Гога, ты бы стал нервничать, ерзать от завышенных ожиданий: а правильно ли ты воспринимаешь сей шедевр? А тут никому – и в первую очередь тебе – нет дела, как ты реагируешь на дешевую гостиничную картинку. Видимо, так должно быть и в жизни. Помнишь, в студенческие годы кто-то сказал: если снизить планку, не будешь знать разочарований. Сейчас уже начинаешь сомневаться, так ли это.

Когда возвращается желание, заказываешь себе другую проститутку. Вечером устраиваешь ливанский ужин. Смотришь телевизор. Валяешься на кровати, принципиально выбросив из головы Сьюзен и все, что с ней связано. И плевать, что о тебе подумают, если станет известно, где ты находишься и чем себя развлекаешь. С упорством, достойным лучшего применения, и безо всякого удовольствия проматываешь свой резервный фонд, пока в нем не остается сумма, равная стоимости автобусного билета до Пятнадцатого юго-восточного района. Ты себя не упрекаешь и не мучаешься угрызениями совести – ни тогда, ни позже. И держишь тот эпизод при себе. Но начинаешь задумываться: а может, не так уж и плохо снизить притязания.

Иногда он задавался одним житейским вопросом. Какие воспоминания правдивее: счастливые или печальные? И со временем пришел к выводу, что ответа на такой вопрос не существует.

* * *

Не один десяток лет он вел блокнот. Туда заносились суждения о любви, почерпнутые у самых разных людей. У великих писателей, телемудрецов, гуру саморазвития, случайных попутчиков, встреченных за долгие годы разъездов. У него копились их свидетельства. А потом, раз в два года или около того, просматривая свои записи, он вычеркивал те изречения, которые более не считал справедливыми. Обычно в результате такой чистки оставалось лишь две-три временные истины. Временные потому, что при следующей чистке им, скорее всего, тоже грозило изъятие, а на смену приходила пара-тройка других, актуальных на текущий день.

* * *

Как-то раз он ехал поездом в Бристоль. Сидевшая через проход женщина раскрыла перед собой номер «Дейли мейл». В глаза бросался хлесткий заголовок над крупным снимком: «ДИРЕКТРИСА 49 ЛЕТ ПОСЛЕ 8 БОКАЛОВ ВИНА ВЫСЫПАЛА СЕБЕ ЗА ВОРОТ ЧИПСЫ И ПРЕДЛОЖИЛА УЧЕНИКУ ИХ ДОСТАТЬ». И зачем после такого заголовка читать дальше? С какой вероятностью читатель извлечет для себя мораль, отличную от той, которую ему так рьяно навязывают? С нулевой; а полвека назад такая газета столь же назидательно и рьяно заклеймила бы случай, который в свое время не попал даже в местную «Эдвертайзер энд газетт». На обдумывание заголовка для этого несостоявшегося материала о нем самом ушло десять минут. Получилось так: «РАЗОМНЕМСЯ? СКАНДАЛ В ТЕННИСНОМ КЛУБЕ. 48-ЛЕТНЯЯ ДОМОХОЗЯЙКА И ПАТЛАТЫЙ СТУДЕНТ 19 ЛЕТ ИСКЛЮЧЕНЫ ЗА ИНТРИЖКУ». А дальше сам собой напрашивался текст: «На прошлой неделе кружевные занавески и лавровые изгороди зеленеющего Суррея ударной волной всколыхнулись от гневных обвинений в адрес…»

* * *

Чтобы встретить старость, некоторые перебираются к морю. Они наблюдают, как приливы и отливы оставляют на берегу бурлящую морскую пену и как вздымаются далекие валы; до слуха, наверное, доносятся океанские волны времени, и эта прозрачная безграничность примиряет человека с ограниченностью жизни и неминуемой смертью. Что до него, то он, вообще говоря, предпочитал иные потоки, каждый со своими движениями и своими предназначениями. Но никаких примет вечности он в них не различал: ему виделись только молочные реки, что превращаются в сыр. Излишняя серьезность вызывала у него подозрение, а неопределенность желаний – настороженность. Милее всего были ему размеренные шаги повседневности. Вместе с тем он признавал, что его мир и его жизнь мало-помалу сузились. Но не возражал.

* * *

Например, ему думалось, что секс, по всей видимости, уже не для него. По всей видимости. Вероятно. Пожалуй. Но в итоге все-таки нет. Для секса нужны двое. Два лица: первое лицо и второе лицо: ты и я, я и ты. Но теперь неукротимость первого лица в нем угасла. Он как будто наблюдал и проживал свою жизнь в третьем лице. За счет чего оценивал ее, как сам считал, более трезво.

* * *

Так вот, извечные вопросы о свойствах памяти. Он признавал, что память ненадежна и страдает перекосами. Но в какую сторону? В сторону оптимизма? На первый взгляд это логично. Мы вспоминаем прошлое в радужных тонах, тем самым подтверждая правильность своего пути. Необязательно расценивать прожитую жизнь как триумф – уж его-то жизнь точно не попадала в эту категорию, – но полезно внушать себе, что она была интересной, приятной, целенаправленной. Целенаправленной? Это, пожалуй, перебор. Тем не менее оптимистическая память может облегчить расставание с жизнью, смягчить боль вырождения.

Но с таким же успехом можно утверждать и обратное. Если память склонна к пессимизму, если задним числом все видится в холодном, черном цвете, то и расстаться с такой жизнью проще. Если ты, как милая старушка Джоан, которой нет в живых уже тридцать с лишним лет, за свою жизнь успел побывать в аду и вернуться, то стоит ли страшиться настоящего ада или, точнее, вечного небытия? Откуда-то приплыли слова, которые сохранила камера, встроенная в шлем британского солдата в Афганистане, – слова другого солдата, которыми тот сопровождал расстрел раненого пленного. «Ну хватит. Свергни ярмо житейской суеты,[13] жопа», – и прогремел выстрел. Надо же, пронеслось тогда у него в голове, сегодня на войне цитируют Шекспира, пусть даже не дословно. Почему это вспомнилось? Может, по ассоциации со сквернословием Джоан. И он счел, что плюсы отношения к жизни как к ярму суеты можно сбросить со счетов. А мужчины – просто жопы, именно мужчины, не женщины. К тому же у пессимистической памяти есть эволюционное преимущество. В очереди за пропитанием ты был бы не против поставить на свое место других; в угоду общественному долгу ты мог бы удалиться в пустыню или быть распятым на склоне горы во имя высшей цели.