* * *

Но одно дело – теория, а другое – практика. Как он понимал, завершающим делом на его жизненном пути стало накопление правильных воспоминаний о ней. Для него «правильные» не означало «точные, фиксируемые день за днем, год за годом, от начала через середину и к самому концу». Конец был тяжким, а середина почти заслонила собой начало. Нет, он имел в виду другое: его последний долг перед ними обоими заключался в том, чтобы воссоздать и удержать ее в памяти такой, какой она была в момент их первой близости. Прокрутить воспоминания о ней назад до того этапа, когда в ней еще жила невинность: невинность души. Пока эта невинность не оказалась оскверненной. Да, именно так: пока ее не испещрили разнузданные граффити пьянства. Пока не стерлись черты лица, пока он сам не утратил способность ее видеть. Видеть, вспоминать, какой она была до того, как он ее потерял, упустил из виду, до того, как она растворилась на ситцевых диванных подушках – «Смотри, Кейси-Пол, я исчезаю!». Он потерял первое лицо – единственное любимое.

Остались фотографии; конечно, они помогали. Вот она улыбается ему, прислонившись к стволу дерева в давно забытом лесу. Стоит, открытая ветру, на широком безлюдном пляже, а у нее за спиной шеренга пляжных домиков с заколоченными на зиму окнами. Сохранился даже ее снимок в теннисном платье с зеленой отделкой. От фотографий была определенная польза, но почему-то они только подтверждали его воспоминания, вместо того чтобы их высвобождать.

Всячески подхлестывая свой ум, он стремился поймать миг ее исчезновения. Вспомнить, пока не поздно, ее живость и смех, ехидство и любовь, ее дерзость и отчаянное стремление к счастью, хотя обстоятельства всегда были против нее, всегда против них обоих. Да, именно это ему и требовалось: Сьюзен счастливая, Сьюзен оптимистичная, вопреки неопределенности своего будущего. В этом был особый талант, удачный срез ее натуры. А он сам, как правило, просчитывал будущее и на основании своих прогнозов решал, какое мировоззрение ему сейчас выгоднее, оптимистическое или пессимистическое. Он подгонял жизнь под свой темперамент; она подгоняла свой темперамент под жизнь. Ее путь был, конечно, более рискованным, поскольку сулил больше радостей, но не оставлял страховочной сетки. И все же, думалось ему, их, по крайней мере, не сгубила пресловутая практичность.

А еще она принимала его таким, как есть. Нет, не так: она любила его таким, как есть. Она ему доверяла; ничуть в нем не сомневалась; надеялась, что он сумеет выстроить свою личность и свою жизнь. В каком-то смысле ему это удалось, хотя и не так, как оба они представляли.

Она говорила: «Давай затолкаем всех „сладких мальчиков“ в „остин“ и рванем к морю». Или к Чичестерскому собору, или к Стоунхенджу, или в букинистический магазин, или в лес, где растет тысячелетнее дерево. Или на какой-нибудь ужастик, хотя на таких сеансах она обмирала от страха. Или в парк аттракционов, где можно гонять по автодрому, объедаться сахарной ватой, безуспешно пытаться сбить кокосы и до потери сознания кружиться на воздушных каруселях. Он не помнил, проделывал ли все это вместе с ней, или, быть может, потом, или даже с другой компанией. Но эти воспоминания были ему необходимы, а к тому же они возвращали ее к нему, даже если в действительности она и не бывала в тех местах.

* * *

Страховочная сетка отсутствовала. В его воспоминаниях всегда возникал один и тот же образ. Она висит за окном, а он удерживает ее за запястья, не в силах втянуть обратно, но и не позволяя ей упасть; две жизни замерли в мучительном ожидании. И что же? Ну, например, он организовал людей, и те разложили внизу стопки матрасов, смягчивших ее падение; или: он вызвал пожарных, чтобы они растянули брезентовый тент; или… Но они цепко держались друг за друга, как воздушные гимнасты: не только он удерживал ее, но и она – его. В конце концов он обессилел и ослабил захват. Хотя приземлилась она более или менее мягко, без тяжких увечий не обошлось, потому что, по ее словам, у нее была тяжелая кость.

* * *

Конечно, у него в блокноте имелась и такая фраза: «…лучше потерять, любя, / чем в жизни не любить вообще».[14] В течение нескольких лет она себя оправдывала, но потом была вычеркнута. Затем он вписал ее повторно – и снова вымарал. Теперь у него оказалось две таких записи подряд: одна аккуратная, истинная, другая – вымаранная, ложная.

* * *

Жизнь Деревни, по его воспоминаниям, базировалась на несложной системе. Против каждого недуга – одно лекарство. От ангины – полоскание, от порезов – деттол, от головы – дисприн, от насморка – викс. Эта система не противоречит универсальной идее, существующей по сей день. Лекарство от секса – брак; от любви – тоже брак; лекарство от неверности – развод; от несчастья – работа; от глубокого несчастья – запой; лекарство от смерти – слабая вера в загробную жизнь.

В юности он выбирал для себя трудные пути. И жизнь показала, что из этого получается. Временами он чувствовал: от этих трудностей силы его уже на пределе.

* * *

Примерно через месяц после разрыва с Анной он отказался от съемной квартиры и вернулся на Генри-роуд. Впоследствии где-то, в каком-то романе встретилась ему такая сентенция: «Он влюбился, как покончил с собой». Не буквально, но в том смысле, что у него не оставалось выбора. Жить со Сьюзен он не мог; вести собственную жизнь отдельно от нее тоже не мог, а потому вернулся к ней. Мужество или трусость? Или простая неизбежность?

Теперь, по крайней мере, он был знаком с упорядоченным беспорядком жизни, которому подчинился вновь. Его возвращение было встречено не с радостью, не с облегчением, а с благодушным отсутствием удивления. Потому что этого следовало ожидать. Потому что молодому парню простительны некоторые преступные выходки, но не поздравлять же его с возвращением в тот дом, откуда убегать не следовало. А значит, его возвращение было только делом времени. Такую несуразную реакцию он заметил, но не обиделся: на шкале причиненных обид это была сущая ерунда.

Итак: сколько же времени – четыре года, пять лет? – провели они под одной крышей, когда светлые деньки сменялись темными неделями, когда плохо подавляемая ярость нередко вырывалась наружу и усиливала отторжение друзей? Из-за всего этого он больше не ощущал своей уникальности, а виделся себе изгоем и неудачником. Все это время он даже близко не подходил к другим женщинам. Через год-другой Эрик, не выдержав такой атмосферы, съехал. Две комнаты на верхнем этаже были сданы медсестрам. Не полицейским же.

Но за эти годы он сделал одно удивительное открытие, которое упростило его будущую жизнь. На работе офис-менеджер объявила о своей беременности; фирма дала объявление о временной вакансии, но подходящей кандидатуры не нашлось, и тогда он предложил свои услуги. С новыми обязанностями он справлялся быстро и совмещал их с работой юрисконсульта. Но поймал себя на том, что получает куда больше спокойного удовлетворения, решая организационные вопросы, отвечая за переписку, счета и даже, как ни банально, за бесперебойную работу кофемашины и кулера. Отчасти это объяснялось тем, что он нередко приезжал в контору с Генри-роуд в таком состоянии, которое позволяло ему выступать лишь в качестве работника низкого звена. Но организационная деятельность сама по себе приносила ему неожиданное удовольствие. А коллеги с нескрываемой благодарностью признавали, что он облегчает им жизнь. Это составляло разительный контраст с Генри-роуд. Когда Сьюзен в последний раз благодарила его за избавление от житейских трудностей, из которых без него ей было бы не выкарабкаться?