— Надо позвонить доктору. Или Сюзанне.

Как странно, подумалось мне, что мы обращаемся к Сюзанне, хотя она участвует в заговоре против Рокси, пытается отнять ее вещи, да еще кормит ее врага. Нам обоим не хватало матери, особенно Рокси. У меня есть миссис Пейс.

Аппетит приходит во время еды.

Рабле

Рокси обезумела от горя, зато я была счастлива. Я поняла это в ходе ежегодного самоанализа, которым занимаюсь не на Новый год, а двадцать третьего октября, посвящая ему пять минут. Это день моего рождения. Я пришла домой поздно, после собрания в Четырнадцатом округе, где выступал Эдгар. Воздух был свежий, но не очень холодный, деревья заиндевели, на небе вышла луна, заливая все вокруг каким-то обещающим серебристым светом и легкой молочной дымкой. На улицах было полно народу, как в погожий полдень, и я была счастлива.

Счастлива, если только вообще можно осмелиться и сказать, что ты счастлив. Вернее, не сказать: «Вот оно, счастье», — а просто оглянуться назад, на прошедшие месяцы, и увидеть, что ты изменилась, как меняется человек, чьи мысли заняты не столько самим собой, сколько событиями и вещами, происходящими помимо него. Всматриваясь в прошлое, я поздравила себя с тем, что не бросила работу у Эймса Эверетта, у Рандольфов, у других, хотя давно пора ее бросить, потому что она больше не нужна мне и занимала вторую половину дня. Мне больше не хотелось выгуливать Скэмпа, хотя я привязалась к нему, и Женни тоже. Иногда я брала пса с собой, когда ходила в детский сад за девочкой, совмещая таким образом обе обязанности. И все же я чувствовала, что способна на большее. Я не бросала работу только потому, что дала обещание, хотя подозревала, что нужна только Эймсу, который любил днем позабавиться со своим дружком, инструктором по гимнастике.

Да, я была счастлива. У меня была полнокровная сексуальная жизнь, романтическая тайна, разнообразные интересы. Неизвестность печальной развязки моего романа — разве он мог кончиться иначе? — не пугала меня, так как была делом отдаленного будущего. Впереди меня ожидали французский язык, новые книги, культурные открытия, на которые меня постоянно подталкивала миссис Пейс, растущая привязанность к маленькой Женни. Меня окружали красота (Париж) и искусство, и первый раз в своей биографии я зажила интеллектуальной жизнью, признаваемой другими. Конечно, это была интеллектуальная жизнь в зачаточном состоянии, но и такой отнюдь не способствовали ни школа в Санта-Барбаре, ни университет в Южной Калифорнии — во всяком случае, кинематографический колледж, во всяком случае, условия обучения для женщин.

Изабелла, ты можешь стать кем хочешь, всегда говорили мне окружающие — Честер, Марджив, учителя. Они говорили, но я-то знала, что это не так. Их словно объединял некий заговор заблуждения. «Здоровая хорошенькая американская девушка — ты можешь стать кем угодно». Но я не хотела становиться кем угодно. Мне не светило сделаться балериной, пианисткой, врачом или кинозвездой. Другие вероятные перспективы: администратор по кадрам, психолог и т. п. — вызывали у меня отвращение. Таких ужасов я бы не перенесла.

Рокси легче, она всю жизнь мечтала стать поэтессой. А мне не хотелось сосредоточиваться на чем-то одном. Никакая работа не давала простора моей любознательности. Не в какой-то конкретной области, а огромной, всепоглощающей любознательности вообще. Если бы я попробовала выразить это чувство словами, мне бы не поверили и посоветовали: «Пораньше встанешь — побольше узнаешь».

Я пытаюсь описать подъем, удовлетворение и некоторое тщеславие, охватившие меня в день рождения. Первый раз в жизни меня интересовало все на свете. Я почувствовала, что Калифорния не интересна — не потому, что там нет новых книг, интересной работы и хороших любовников, нет голливудских концертов и модных магазинов «Фредерик», а потому, что некому подсказать, как их найти и как ими воспользоваться. Если не знаешь, как это все найти, то можно провести годы и годы, не догадываясь о том, что ты потерял. Если бы я поведала это Честеру и Марджив, они бы взбеленились, начали бы говорить, что с самого моего детства пытались водить меня на всевозможные культурные мероприятия, но я только дулась и оставалась дома, чтобы побаловаться травкой.

Не хочу сказать, что я перестала быть истинной калифорнийкой, но я знаю и другое. Пример? Пожалуйста. Сейчас я читаю роман турецкого писателя Билге Карасу. Так вот, в Калифорнии я бы в руки не взяла книгу, написанную каким-то Билге, хотя разыскать ее там наверняка можно.

Разговаривая с кем-нибудь из знакомых Эдгара, я могла небрежно обронить: «Да, читаю сейчас турецкого модерниста Билге Карасу, Кальвино и голландца Сеса Ноотебома». Я не врала, я действительно их читала, но, конечно, в переводе. Раз или два я заметила, как у дяди Эдгара приподнялась бровь, и бросила дурацкое хвастовство.

Однажды миссис Пейс сказала мне:

— Изабелла, вы хорошо чувствуете литературу. Вам нравятся произведения Ноотебома?

Я ответила, и начался оживленный разговор о романистике. Миссис Пейс беседовала с явным удовольствием, держалась со мной на равных и только иногда поправляла меня, если я уносилась в чересчур широкие обобщения. Рокси с удовлетворением наблюдала за моим культурным ростом или по крайней мере за тем, как у меня выравнивается характер. Я поняла это по отдельным репликам во время ее разговоров с Марджив и Честером.

Вот я сижу с Ивом и тысячей других в одной из аудиторий Центра Помпиду. Из громкоговорителей, развешанных по стенам, доносится нестройное детское пение, журчание бегущего ручья, звучные аккорды органа, сливающиеся в какофонию небесных сфер, катастрофическую астральную музыку. Звуки словно выскакивают то слева, то справа, то сзади. Музыка отчасти тревожная, напоминающая о пропавшем котенке, раздавленном внутри громкоговорителя, отчасти мягкая, успокаивающая. Я думаю о котенке Шарлотты, о распухших ногах Рокси, об Эдгаре, о том, что в Санта-Барбаре я вряд ли стала бы слушать музыку Штокхаузена. Вся картина — как будто конспект моей новой, парижской жизни.

Сочинение Штокхаузена, как я догадываюсь, немца, сменяет музыка какого-то англичанина, которая гораздо приятнее на слух. Ив закатывает глаза, стараясь вслушаться в новые звучания. Ив похож на всех других, сидящих в зале, взъерошенных, напряженных. Аудитория неотличима от тех, кто собирается в Южнокалифорнийском университет. Разница лишь в том, что здесь присутствует Изабелла Уокер, которая раньше ни за что не согласилась бы, чтобы ее видели среди зануд.

Я упомянула голливудский «Фредерик» потому, что теперь я ношу дорогое французское белье, самое вызывающее и изящное, какое только могла найти. Парижские бюстгальтеры мне впору и сидят отлично: грудь у меня поменьше, чем у Рокси. Одно время я даже игриво подумывала, не ограничиться ли поясом и чулками, обрамляющими венерину дельту (кстати, чтобы сказать «подчеркнуть» — достоинства фигуры, например, — французы используют выражение mettre en valeur, то есть, грубо говоря, «выставить на оценку»). Но потом решила, что это будет чересчур.

Миссис Пейс, Рокси, Эймс Эверетт и другие знакомые догадываются о моем романе. Они знают, что у меня кто-то есть, но ни одна живая душа не подозревает, кто именно. Эймс расценивает это как грязь и гнусность. Когда я ухожу от него, отправляясь в обход моих клиентов и опаздывая к миссис Пейс, он, вероятно, думает: нет, Изабелла не такая добродетельная, как Роксана, она просто шлюшка, от нее иногда так и несет безоглядным распутством, несмотря на ее интеллектуальные претензии. У меня даже создается впечатление, будто он знает, что я только что выпрыгнула из постели. В его манерах появляется отчужденность, хотя женщины его нисколько не интересуют. Он как бы становится Иродом, а я Саломеей. То, что ему представляется моей склонностью к пороку, которая одновременно отталкивает и притягивает его, — всего лишь дневное любовное свидание с моим тайным поклонником.