Мадам Флориан отмахнулась от моих merci. «Restez là[85], — сказала она, — они побеседуют с вами». Пришел доктор, из его слов я поняла, что Рокси жива, что ей делают переливание крови, что надо еще подождать, хотя особой опасности нет. Мадам Флориан потопталась, наблюдая за мной, потом потихоньку ушла.

Теперь у меня было время осмыслить, что же все-таки произошло. Рокси хотела покончить с собой! Как случилось, что я не заметила, что она совсем пала духом и находится в психически ненормальном состоянии? Как же я ушла в свои дела, если не заметила такую очевидную вещь? Не знаю, ничего не знаю.

Не знаю, ничего не знаю. Я вдруг спохватилась, поняв, что произношу эти слова вслух, как если бы я разговаривала с Марджив и Честером. Я злилась на Рокси, как злятся на человека, из-за которого пережил испуг и потрясение. За себя же я испытывала глубокий стыд, стыд и досаду. Меня словно укачало в бескрайнем море, и я никогда не узнаю, где верх и где низ. Как я могла быть счастлива и беззаботна, когда несчастна Рокси? Попытка самоубийства — это же крик о помощи, а я ничем не сумела помочь.

Я продолжала мучить себя упреками и сомнениями, вместо того чтобы задуматься над тем, что будет, если Рокси умрет — что невозможно, немыслимо! — и чего она добивалась.

Добивалась? Неужели она на самом деле хотела покончить с собой или это был крик о помощи? Знала ли она о том, что я приду и спасу ее? Мне хотелось преуменьшить значение происшедшего или расценить его как хорошо разыгранный спектакль. Потом мысли у меня начинали путаться и лихорадочно идти в противоположном направлении. Может быть, она так и рассчитывала, что меня нет и я не приду, — я не могла припомнить, говорила ли я ей, что собираюсь делать сегодня, или нет. Я даже не знала, жива ли она.

Да, и еще о ребенке. Несколько месяцев назад Рокси говорила Сюзанне, что, может быть, ей вообще не стоит рожать. Теперь эти слова приобретали совсем другое, зловещее значение.

Сестры и санитары с жалостью смотрели на меня, сестру la suicidée[86]. Сестры были в медицинских масках и чем-то напоминали монахинь. Сходство усиливалось тем, что в движениях их сквозила деликатность и доброта и говорили они тихими голосами, как с родственницей мученицы или грешницы. Угроза жизни и смерть не знают языковых барьеров. Я прекрасно понимала, что они говорят. Опасность шока, по всей видимости, миновала, не исключено кесарево сечение, если монитор покажет нежелательные изменения, ребенок в полном порядке, дети в утробе вообще живут дольше матерей, впитывая последние молекулы кислорода в крови до самого конца, когда уже нет никакой надежды.

Так я и сидела в комнате для посетителей, терзаемая страхом и злостью. Молодой доктор поднял большой палец, давая мне понять, что все идет нормально, и я почувствовала, будто меня, как и Рокси, подключили к капельнице и в мой организм втекает злость и облегчение.

Поначалу я собралась было позвонить отцу и Марджив, хотелось спросить, что мне делать. Полагаю, мне нужна была поддержка. Но что-то удерживало меня — помимо того, что в Калифорнии была еще ночь. Меня удерживала мысль, что Рокси, может быть, не хочет, чтобы я им сообщала. Я на ее месте наверняка не хотела бы. Когда она придет в себя, ей, может быть, не захочется, чтобы с ней обращались как с нервнобольной, которую нельзя оставлять одну.

Но может быть, она хотела, чтобы с ней так обращались, — чтобы не оставаться одной? Тот самый крик о помощи?

А я, что я сделала? Немного повозилась с ребенком? Злость и облегчение словно вытекли из меня, оставив после себя пустоту, которая очень скоро снова заполнилась жгучим стыдом. В мозгу опять засверлил тот же проклятый вопрос: как я могла не заметить, что Рокси на грани срыва, с признаками помешательства? Была слишком занята самой собой.

Я подумала, не позвонить ли Сюзанне или Шарлю-Анри. Но как Рокси отнесется к этому? Если она действительно хотела уйти из жизни? Я не знала, ничего не знала и бродила, сгорбившись, по комнате, заглядывая иногда за занавеску, отделяющую ее кровать, третью в полукруге таких же занавешенных кроватей. Рокси лежала с закрытыми глазами, а небольшая поперечная складка между бровями словно говорила, что ей надоела суматоха вокруг нее или что ее мысли где-то далеко-далеко, в неподвижной обители смерти.

До меня дошло, почему я боялась звонить отцу и Марджив. Они дали бы мне хороший нагоняй. Еще бы! Девчонку послали помочь сестре, а она даже не увидела, что та на пороге самоубийства. У Изабеллы вечно что-нибудь неладно, только и умеет что зубы скалить да языком трепать, такая уж уродилась, эгоистка бесчувственная.

Обычно я не склонна чувствовать себя виноватой. Годы, когда я была лишь вздорной младшей сестренкой, выработали во мне инстинкт самозащиты и, вероятно, сделали излишне дерзкой. Спасибо родителям, они тоже не из тех, кто прививает детям комплекс вины, хотя мой братец Роджер всегда был святошей и придирой и относился к новым сестрам лучше, чем ко мне. К тому же сознание вины не делает человека лучше. Почему же тогда я сижу в этой голой, стерильной, неуютной французской больнице посреди дурацких журнальчиков (один из них посвящен теории и практике ясновидения), сижу, охваченная чувством вины и сожаления? Такие переживания неуместны, но я не могла от них отделаться. Почему думаю о Роджере? Потому что думать о Рокси — страшно. Потому что из души у меня словно вытащили какую-то пробку, и теперь ее наполняли вина, стыд, сожаление, горечь. Я лихорадочно соображала: Рокси скрывала свое душевное состояние и, значит, лгала мне. Она не взывала о помощи, напротив, напускала на себя бодрый вид во время воскресных обедов с Персанами и как ни в чем не бывало бегала в свою мастерскую. Откуда мне было знать, что она подражает Сильвии Плат? Вместе с этой мыслью пришла и другая — как следствие и сомнение: Рокси такая же хорошая поэтесса, как Сильвия Плат? Откуда я знаю?

Никто не бывает так счастлив, как он думает, и так несчастлив, как надеется, — если переиначить максиму Ларошфуко. Говорят, что, когда человек решается на самоубийство, у него поднимается дух. Так или иначе должны же быть какие-то признаки, но вот их-то я и пропустила. Я так любила Рокси, что мне хотелось убить ее — до такой степени я была возмущена ею.

Мне было стыдно за эти эгоистические мысли, цеплявшиеся за мысли о Рокси, в которой поддерживали жизнь, чтобы она могла произвести на свет ребенка.

Стыд — это то же самое, что и вина?

Нет худшей беды, чем остаться счастливым в несчастье.

Боэций

Настал полдень, самое неподходящее, казалось бы, время для больничного дежурства. Мне уже захотелось есть, и вдруг я вспомнила о Женни, которую Рокси отвела в садик и которую надо взять оттуда в три тридцать. И тут же пронеслась другая, от которой мороз пробежал по коже. Я встала, начала ходить взад-вперед, стараясь прогнать страшную мысль: что, если Рокси не отвела Женни в садик? Что, если девочка лежит мертвая где-нибудь в квартире? Я задавалась этим вопросом и одновременно отвергала его как нелепый. Рокси ни при каких обстоятельствах не причинит вреда маленькой дочери. И все же женщины в ее состоянии способны на что угодно. Она же хотела избавиться от второго ребенка и от себя самой.