Я понимала, что надо немедленно мчаться на улицу Мэтра Альбера — для того хотя бы, чтобы унять этот безумный страх. Я молила богов, чтобы они ввергли меня в беспамятство, пока я попаду туда, чтобы не мучиться в промежутке. Я не могла больше оставаться в неизвестности. Надо позвонить в детский сад, но я не знала телефона, не знала номера справочной, не знала названия садика. Господи, клянусь выучить французский! Я старалась припомнить, где я была в квартире и где могла остаться незамеченной мною Женни. Так, два раза в спальне, в кухне, в гостиной. Не была только в детской, дура!

— Enfant[87]! — крикнула я сестре, показывая на часы. — Детский сад.

— Можете ехать, — ответила та по-английски. — Состояние вашей сестры стабильное. Все в порядке.

Я снова заглянула в занавешенную палату, где в сплетении трубок и проводов спала или умирала Рокси.

— Une heure[88], — сказала я, снова показывая на часы. Сестра пожала плечами. Я побежала к выходу.

Стоянка такси располагалась как раз напротив больницы, но ни одной машины не было. Может, пешком, мелькнула мысль. Тут недалеко. В ту же секунду подкатило такси. Я чувствовала, как сильно застучало сердце. Я совершенно одурела, словно после дозы наркотика, но старалась сохранять нормальный вид, спокойно, с улыбкой назвала шоферу адрес, хотя каждую секунду могла отключиться. Всего четыре минуты езды до улицы Мэтра Альбера, и все эти минуты я пыталась обуздать воображение и отогнать навязчивую картину убийства Женни моей сестрой. Откуда у меня такая способность вызывать мысленные образы насилия и жестокости? Понятно откуда — из кино.

Мадам Флориан, должно быть, ждала меня. Как только я поравнялась с ее квартирой на площадке первого этажа, она высунулась из-за двери.

— Comment va-t-elle?[89]

— В порядке, — сказала я. — Делают переливание крови.

Мадам Флориан кивнула. Французы понимают по-английски больше, чем хотят показать. Она пошла за мной. Мне хотелось, чтобы кто-то был рядом на тот случай, если обнаружу… Я не знала, чего я жду и чего не жду. Ожидание и предчувствие слились в один несмолкающий гул страха. Вся кровь отхлынула у меня от головы, меня шатало. Собравшись с силами, я прошла прямо в детскую. Все вещи в порядке. Женни нигде не видно. Я все-таки заглянула в шкаф. Мне казалось, что вся квартира пропахла тяжелым бродильным запахом крови.

Потом я снова взяла такси и — в детский сад. Деньги таяли на глазах. Женни была там, в опрятной комнате, полной скамеек и кубиков. Садик размещался в переделанной части старого школьного здания. Одни дети бегали по комнате, другие сидели, разучивая песни. Женни недавно научила меня одной («Ainsi font les marionnettes»[90]). Сейчас Женни сидела на полу напротив другой девочки. Они что-то строили в ромбике, образованном их маленькими пухленькими ножками.

— Mère est malade[91], — сказала я. — Она в больнице, hôpital.

— Tout se passe bien? — спросила воспитательница. — Garçn ou fille?[92]

Я покачала головой и повторила: «Malade, malade». Мы договорились, что я оставлю Женни до половины седьмого. Потом на 67-м автобусе поехала в больницу. В автобусе я расплакалась, и мне было ужасно неловко.

Рокси пришла в себя и лежала с открытыми глазами, глядя на экраны мониторов. Когда я высунулась из-за зеленой занавески, она увидела меня и жалко улыбнулась.

— О чем ты только думала? — неожиданно для себя самой прошипела я, но Рокси, видно, и не ждала иного тона.

— Прости, Из, не знаю. — Голос у нее был слабый, растерянный, в нем было столько раскаяния, что я хотела успокоить ее. Но она закрыла глаза и, казалось, ничего больше не слышала.

За спиной у меня стоял врач, сравнительно молодой и симпатичный. Он поманил меня в комнату для посетителей и сказал по-английски:

— Она поправится. Раны у нее оказались неглубокие. Можно предположить, что это был скорее символический акт, а не целенаправленное действие. Тем не менее мы обязаны следить за ее состоянием.

— Да-да, конечно.

— Ей скоро предстоит рожать, и мы немного беспокоимся. Вы единственная ее родственница?

— В Париже — единственная.

— А муж?

— Они в разводе. Только я.

— Мы еще будем думать, сколько ее продержать здесь. Надо быть уверенным, что это не повторится. Разумеется, мы могли бы применить препараты, воздействующие на психику, но это решит психиатр. На данном этапе такой метод hors de question[93]из-за маленького. Когда ей рожать?

— Примерно через месяц.

— Муж — француз? — поинтересовался доктор. — Я имею в виду — отец ребенка? Может быть, вам стоит известить его? Он должен знать, что роды будут трудные.

— Да. Я думаю, она его известила.

— Кто у нее гинеколог? Мы сами с ним свяжемся, но вы должны позвонить мужу.

— Хорошо, хорошо, — согласилась я, но в душе сама еще не решила, кому звонить — Шарлю-Анри или Сюзанне. Мне нужно посмотреть, что с Рокси — временное помешательство или отрицательные последствия беременности, воздействие предродовых гормонов или же результат панического страха. В любом случае я должна быть рядом с ней. Меня только пугало, что я узнаю, какие запасы злости и отчаяния таятся в ней, хотя их не увидел бы даже любящий человек — не то что бесчувственная, эгоистичная сестра вроде меня.

Конечно, я позвоню Марджив и отцу, но пока не знаю, что им скажу. Воображаю, какой град упреков на меня посыплется. Но я же видела, видела, что она угнетена, просто не подозревала, что до такой степени.

— Mademoiselle, что с вами? — вдруг озабоченно спросил доктор, взяв меня под руку и усаживая на стул. — Посидите, я принесу вам кофе и сандвич.

От этих слов у меня навернулись слезы.

— Да нет, я в порядке, — пробормотала я. — Это просто шок. Je suis… — Я не знала, как по-французски «шок».

Я просидела у постели Рокси до вечера, расспрашивала ее или просто успокаивала своим присутствием и разговорами, но она не проронила ни слова. В половине седьмого поехала за Женни, привела ее домой и соорудила ужин из того, что нашлось в холодильнике. В квартире было пусто и печально. Я попыталась почистить коврик в спальне и замыть следы крови в коридоре, оставленные, когда ее выносили. «Где же мама?» — то и дело спрашивала Женни. Она говорит «мамо-о», как маленькая француженка.