– Могу бросить – однозначно. И заметьте, бросал неоднократно! Но жизнь сложная штука, сами понимаете…

Конечно, понимаю. Тоже мне, бином Ньютона. На тему сложной жизни можно трепаться бесконечно и оправдать ею абсолютно все. Пьянство, руки-крюки, лень, всеядность, непорядочность, вранье. Здоровый мужик, ему бы вагоны разгружать. Хотя зачем вагоны? Художник! Можно творить, вкалывать, а он ноет, а мы жалеем – ах, бедняжка, ах, творческий застой, ах, одиночество… потому и пьет. Правильно Лола его дезавуировала.

– Во сколько прием? – спросила я.

– В четыре. Придете? Приходите, Катя. Посмотрите на мои работы. Я и вас могу с Галочкой, на память, так сказать, увековечить.

Я представила себе увековеченный памятник черного гранита с печальным ангелочком, фыркнула и закашлялась.

Каспар погрозил пальцем.

– Я видела Лолу, – сказала я ни с того ни с сего. – У знакомых.

– У Паши и Нины?

– Вы их знаете?

– Я их всех знаю, бывал раньше. Как там Евгений? Лола с ума по нему сходила, а он нашел себе Марту. Я еще удивился – она совсем пустая девчонка, никакая, а Евгений – как наследный принц.

– Вы ее знаете?

– Мы когда-то жили в одном доме. Я уже взрослый был, а она соплячка, еще в школу бегала. Все сидела с подружками во дворе на лавочке, с такими же дурочками – они там с утра до вечера хихикали. Мать за волосья ее драла за дружков, за школу, весь дом был в курсе. Мать простая была, а отец инженер, в должности, хорошо жили, не бедствовали. Потом она замуж выскочила за какого-то бандюка. Ходила разодетая в пух, в золоте, размалеванная, с сигареткой. И вечно какие-то приблатненные вокруг и девочки под стать. Потом бандюка убили, и появился Евгений.

Приблатненные? Размалеванная? С сигареткой? Ангелоподобная Марта, любимая женщина Евгения? Предмет восхищения Добродеева и компании?

– А вы давно ее видели? – осторожно спросила я.

– Года два назад. Или даже три. Он привел ее к Паше, а я был там в последний раз, как оказалось. Мы с Лолой разбежались окончательно, и я перестал туда ходить. Паша звал, но я… все! Завязал. Она меня не узнала – я подошел, привет, говорю, Марта, а она глазками хлоп-хлоп, смотрит, рот открыла и молчит. Не помнишь меня, говорю. А она смотрит, глаза пустые, и не отвечает. Я подумал, что она не хочет вспоминать о бурной, так сказать, юности. Она, конечно, изменилась – и одета по-другому, и скромнее стала, и все больше молчала. А Евгений вокруг нее так и вился, да и все остальные тоже. Лола аж из кожи вылазила, несла какой-то заумный вздор, выпендривалась, а Евгений с Марты глаз не сводил, на нее – ноль внимания. Мне так обидно стало за нее, за себя… ведь могло получиться у нас! Да что же ты так унижаешься, думаю, перед кем? Ты же себе цены не сложишь, ты же у нас самая-пресамая! Знаете, Катя, если бы мы видели себя со стороны… честное слово, мы бы делали меньше глупостей. Но какое там со стороны – в упор не видим! Эмоции, чувства, страсти-мордасти! – Иван развел руками. – Так и живем.

– Человек не машина, – пробормотала я.

– Да разве ж я не понимаю! – воскликнул он, шлепнув себя ладонью по груди. – Знаете, когда мы с Лолой разбежались, я сначала запил, так мне обидно было, а потом сделал свою «городскую серию», за которую получил приз в Торонто. Лазил по городу с утра до вечера, искал, совался в такие дебри, что мама дорогая! Понимаете, счастливый человек не способен творить, я считаю, творчество – это ответ организма на стресс, отвлекающий маневр, чтобы вытащить из ямы. На, мол, тебе игрушку и не рви душу.

– А что в вашей городской серии?

– Задворки, окраина. То, чего никто не видит. Старые развалюхи, часто брошенные, бездомные собаки, дети, старики. Заросшие огороды и одичавшие сады. Двери…

– Двери?

– Ага. Двери старых домов. Резные, перекошенные, с немыслимыми замками, клямками, навесными, амбарными… А окна! Наличники, выщербленные деревянные кружева, тусклые стекла… Грустно и печально, отжившая эпоха. А крыльцо! Вы не поверите, Катя, сколько этих… язык не поворачивается сказать «домов»! И не сегодня завтра все это уйдет. Есть музеи деревянного зодчества, конечно, там самое интересное, причесанное и прилизанное, а сколько всего остается за бортом? А ведь это наша история. И самое интересное, там до сих пор живут! Во многих домиках отключен газ, а то и вовсе не было, свет отключен… И ведь живут! Выживают. Нам не понять.

Я смотрела на Ивана во все глаза. Действительно, художник и видит то, на что нормальный человек не обратит ни малейшего внимания, да и вряд ли забредет в те края. Лицо у него было печальное и вдохновенное, и мне стало стыдно за то, что я вижу в нем лишь бездельника-пьяницу. Видела то есть. А оказывается, художник. Правда, тема, по-моему, способна вогнать в депрессию даже записного оптимиста.

– Марта в больнице, – сказала я невпопад. – Попала в аварию.

– В аварию? Опять? – удивился Иван.

– Ее сбила машина. Она никого не узнает.

– Контузия?

Я пожала плечами.

– Ну, даст Бог… – неопределенно произнес Иван.

…Галка так и не позвонила. Иван намекал, что позвонить нужно мне, причем сию минуту, но я тоже звонить не стала, уклончиво объяснив, что она вряд ли дома. Разочарованный Иван выпил три чашки кофе, съел два бутерброда и откланялся, взяв с меня обещание быть в «Елисейских Полях». Обязательно с Галочкой.

Я послонялась по дому, раздумывая, не позвонить ли Галке еще раз – от ее молчания мне было неуютно. Галка отходчивая, покричит да успокоится, ну тарелку в сердцах швырнет, и снова солнце. Но не на сей раз. Ее молчание портило мне кровь, и самым неприятным было ощущение ее правоты. Не нужен мне Юрий, права Галка, те же грабли. Тысячу раз права. Но это в теории, а в реальности… ну пришел, подрался, получил по физиономии, и что прикажете делать? Выгнать на улицу? Из-за меня все-таки. Нужно позвонить. Я потыкала в кнопки, в трубке зазвенело тонко и пронзительно.

Галка так и не откликнулась.

* * *

…Лечебница доктора Лемберга располагалась в тупичке сразу за остановкой «Лесная» второго троллейбуса. Тупичок назывался Длинный канал, дом номер пять. Никакого канала там не было, а была канава, засыпанная снегом. Это был славный особнячок с колоннами, современными окнами и черепичной крышей с флюгером. Я разделась в фойе, и дежурная объяснила мне, как найти третью палату.

Я постучалась и вошла, не дожидаясь разрешения. Небольшая комната, светлая мебель, деревце в вазе на полу. В кресле лицом к окну и боком к двери неподвижно сидела Марта. В синем свитере и черных брюках. На коврике перед ней сидела роскошная сиамская кошка. Марта не обратила на меня внимания, а кошка внимательно посмотрела мне в глаза и беззвучно мяукнула, раскрыв розовую пасть.

Я уселась на табурет перед Мартой. Она смотрела в пространство перед собой; лицо ее было бессмысленным. Она улыбалась, и от ее улыбки у меня мороз продрал по коже.