Любовниками они стали через полгода, а «строгие старомодные правила» объяснялись весьма прозаически — Василий Петрович Чуткий был женат. Ну и что, скажет кто-нибудь, мало ли женатых мужчин разделяют ложе не только со своими благоверными? И Северина Бурковская — вполне современная особа — точно так же сказала бы. Но узнав о жене Чуткого лишь спустя месяц после начала близких отношений — задать этот вопрос она боялась, а сам Чуткий о своем семейном положении помалкивал, — она вовсе не обрадовалась.

Позже, гораздо позже он рассказал ей историю своей женитьбы — похохатывая, хорохорясь, краснея и досадливо хмурясь. Женился Чуткий исключительно по расчету. И никогда не скрывал этого от своей жены — некрасивой долговязой женщины с затравленным взглядом, для которой перспективы замужества почти что не существовало. Свой расчет Чуткий и от тещи не скрывал, и от тестя. Потому что именно они предложили ему сделку. Отец и мать Клары Захаровой — так звали его жену — всю свою сознательную жизнь проработали в бухгалтерии леспромхоза «Красный лесоруб», что находился на севере Карельского перешейка. В начале восьмидесятых Чуткий, работая в партийном аппарате области, объезжал леспромхозы, осуществляя «партийный контроль», а по сути, выясняя возможности полулегального бизнес-сотрудничества между областным комитетом и заморскими соратниками по коммунистической партии. Он познакомился с Захаровыми, и они, оказавшись людьми догадливыми, быстро учуяли истинную цель визита партийного функционера. Не чинясь, они объяснили ему, как переправлять лес налево. А левее по карте у нас, как известно, Финляндия. И не просто объяснили, но и предложили свою помощь. Однако небескорыстную. За эту помощь он был должен осчастливить их единственное чадо. Чуткий от такого предложения опешил, возмутился и дар речи потерял на время. У него, между прочим, в районном центре невеста тогда имелась. Поэтому, когда дар речи к нему вернулся, он Захаровых прямо спросил: «С ума вы, что ли, сошли? Если бы я в каждой деревне старых дев счастьем одаривал, что бы со мной сталось?» — «Не надо в каждой, — сверля взглядом красавца, строго сказал будущий тесть. — Ты нам подходишь». И ударение на слове «нам» сделал. Чуткий фыркнул. Он им подходит! Хамы деревенские! Сидят в своей дыре и черт-те что о себе воображают! Видимо, догадываясь, что происходит в душе у будущего зятя, бухгалтер Захаров усмехнулся. «Думаешь, мы тут совсем с ума сошли, в глухомани? — спросил он. — Думаешь, мы тут на первого встречного кидаемся и каждому дочь единственную в жены предлагаем? А мы вот, может быть, двадцать лет сидели и тебя дожидались. Говорю тебе, Василий, подходишь ты нам». «Да вы-то мне…» — начал было Чуткий, но Захаров его остановил: «Не торопись непотребное сказать. Во-первых, мы не просто так невесту отдаем, а с приданым. Во-вторых, партнерство деловое между родственниками легче происходит. Ну а, в-третьих, если откажешься от нашего предложения, можешь со своей карьерой прощаться. Ты что же думаешь, пришел в деревню, против закона агитировал, за это тебя по головке погладят? А уж свидетелей твоей противозаконной агитации мы найдем, не беспокойся. У нас тут народ надежный, партийный…» Про партийность народа Захаров, конечно, палку перегнул, поскольку большую часть работников леспромхоза составляли бывшие зэки на поселении. Но Чуткий все равно призадумался.

«А что ж ты про приданое не спрашиваешь? — немного помолчав, удивленно спросил Захаров. — Или совсем не интересно?»

Чуткий презрительно усмехнулся. Известно, какое в советской деревне приданое. Пара пуховых подушек, десяток облигаций, а если сильно повезет — набор ложек серебряных. Ну, может, еще отрез крепдешиновый…

«Миллион, — тихо сказал бухгалтер. — Наличными. Могу в золото перевести, если бумажки не устраивают. Но, на мой взгляд, бумажки надежнее».

Чуткому показалось, что он ослышался. Поэтому он вежливо переспросил:

— Миллион? Миллион чего?

— Рублей, конечно, советских, — нахмурился Захаров. — По мне, так это самая твердая валюта. Вон посмотри, ихний доллар как скачет. Пролететь можно. Да и не купишь у нас почти ничего на доллары. Я настоящие деньги предпочитаю. А ты?

Чуткий ответил не сразу, потому что снова дара речи лишился — теперь уже надолго. Ведь миллион советских рублей в восьмидесятые годы — это были не просто большие деньги. А о-очень большие деньги…

«Ты меня осуждаешь? — с грустью спрашивал Чуткий у Северины. — Возможно, более твердый человек и устоял бы. А я вот не смог. Знаешь, какие дела благодаря этому капиталу закрутились? И еще закрутятся».

«Я тебя не осуждаю, — отвечала она. — Но меня восхищают эти люди. Миллиона не пожалели, чтобы принца дочери купить!»

Чуткий вздыхал и морщился в ответ на эти слова. Он не рассказал Северине, как долго после свадьбы боялся заводить интрижки. Как боялся чем-нибудь обидеть свою Клару. Сделать что-нибудь, что может испортить ей настроение. Потому что человек, запросто выкладывающий миллион в приданное своей дочери, случись что, шутить не станет. В карельской глуши бухгалтер Захаров был особой могущественной. Да и по меркам столичным человеком немаленьким. А то, что жил не в столице, так, значит, таково было его желание.

Они с Севериной все же оказались в одной постели потому, что Чуткий уже не боялся. Бояться стало некого — родители Клары скоропостижно скончались в своем леспромхозе при невыясненных обстоятельствах. Местный врач зафиксировал у обоих внезапную закупорку сердечного клапана. Но так бывает только в сказках — чтобы любящие супруги умерли в один день. Причина, конечно, была, ребенку понятно. Но кто будет ее отыскивать в такой глухомани?

«Теперь ты разведешься?» — с робкой надеждой спрашивала Бурковская, лаская его широкую волосатую грудь. «Не все так просто, Севушка. Может быть, позже», — вздыхая, отвечал Чуткий. Но проще не стало ни через десять лет, ни через пятнадцать. Северина была вынуждена довольствоваться хроническим состоянием «любовницы без дальнейших перспектив». Но ее любовь к нему от этого не стала меньше. Да и он, как ей казалось, тоже любил ее.

Правда, в чем-то их отношения изменились. Если раньше Чуткий внимательно прислушивался к деловым советам Северины, то теперь он от них отмахивался. Теперь он сам решал, в каких СМИ ему показываться, что говорить «электорату» и какие галстуки носить, чтобы этому самому «электорату» нравиться. Ей казалось, что он совершал на этом поприще много ошибок. Когда Чуткий предложил ей работать с ним на выборах в Думу, она решила, что он снова признал ее компетентность, и была счастлива почти так же, как в тот вечер, когда он впервые расстегнул пуговицы у нее на блузке.

…Тем временем Чуткий полез в дискуссию с какими-то беспризорниками. «Ну зачем это? — с досадой думала Бурковская. — Цыкнул бы на них, и все. А он разговоры разговаривает. Демократично, конечно, но у всякой демократичности есть предел. Если политик начинает, например, под балалайку плясать, многих от этого коробит».

Мальчишки освистали Чуткого за какой-то пассаж по поводу роста благосостояния, и Северина возмутилась: «Режиссер мог бы и выставить их за такое свинство. Наверняка из такой же шпаны вырос!» А сам кандидат воспринял свист как оскорбление своей партии.