– Цепь эту я дарю великому царю всея Руси, – пояснил Ричард Джексон.

Но тут подошли к царю сразу двое – патриарх и боярин Романов – пошептали что-то, и царь вернул цепь.

– Иди на Посольский двор, что на Ильинке! – сказал Джексону Романов.

– Тебя давно пристав ждет! – добавил Ефим Телепнев.

Вся палата молча провожала глазами Ричарда Джексона, чьи надежды на успех были уже тщетны.

Еще не успела затвориться за англичанином дверь, а бояре – приступить к своим разговорам, как стоявший около Татева стряпчий Коровин, все эти часы изнемогавший от страшной усталости, болезни желудка – русской дорожной болезни, – вдруг покачнулся, осел криво и упал на расписной пол Грановитой палаты.

– Кто таков?! – воскликнул Романов.

– Стряпчий Приказа Чети Великого Устюга Коровин! – ответил Татев, трогая свалившегося стряпчего рукой, унизанной перстнями с жемчугом.

– Кто повелел ему тут быти? – резко спросил его царь.

– Я встретил стряпчего Коровина на Воздвиженке. Он бежал к Соковнину с известием зело худым…

– Каким известием?! – вскричал Михаил.

– В Устюге Великом учинилась гиль великая: забойство, пожары, сам воевода уцелел едва…

Царь побелел. Он вцепился тонкими пальцами в подлокотники трона и ни слова больше не мог выговорить. Он был еще молод, не верил в силу государства, а недавнее нашествие поляков и боязнь новой войны с ними, тревожные известия о том, что ходят по Руси новые самозванцы, и вечный страх перед набегами крымских татар постоянно держали его неокрепшие нервы в напряжении.

С приступа сошел Иван Романов. Он приблизился к Татеву, взял его за бороду и закричал прямо в лицо:

– Что же ты молчал, собака?!

Татев дернулся от боли в подбородке, но Романов не отпускал руку и все таскал из стороны в сторону сивое помело, будто разметал воздух, пока Татев не свалился на пол вместе с ковровым полавочником.

Никто не был отпущен из Кремля. Бояре, окольничие, думные и ближние люди – все те, кто пользовался правом входа к царю и кто в этот день был в Грановитой палате, остались стоять обедню в Архангельском соборе, а после обедни тотчас заняли свои места.

Прошло около получаса, но царь не выходил. Большие бояре переговорили между собой и направили Морозова через прорезные сени в постельные хоромы царя. Морозов вернулся скоро и прямо от двери объявил, что патриарх и боярин Романов ждут Думу в Золотой палате.

– А государь? – спросил Мстиславский.

– Хворь ему великая выпала, не обмочься ныне.

В Золотой палате, где только недавно были выложены асистами[138]потолочные росписи, а твореным золотом выписаны внутренние очелья окошек, в этой самой палате, на которую Приказ Большой Казны отвалил треть годовых доходов государства, на царевом месте сидел теперь патриарх Филарет, энергичный и капризный. Рядом с ним стоял боярин Романов, а внизу, под первой ступенью царева трона, понуро сидел на кленовом стольце стряпчий Коровин. Он только что оклемался после обморока, выпил ковшик святой воды и теперь готовился к рассказу о событиях в Устюге Великом.

– К Соковнину послано? – спросил патриарх сразу всех.

– В один присест, без промешки! – вскочил Татев, не желавший сердиться на Романовых. Не имело смысла…

Он выколыхался брюхом вперед за дверь и погнал кого-то ко двору Соковнина – нашел какого-то дворянина, что околачивался у Постельного крыльца.

А в это время стряпчий Коровин уже начал рассказ о том, как он приехал в Устюг Великий, как принимал его воевода Измайлов, – все честно, без утайки, – а потом перешел к событиям того дня, когда в воскресенье читали царев указ и поднялась гиль.

– И как его забойцы умертвиша? – спросил патриарх про подьячего Зубарева.

– Великое дурно поначалу над ним учинили: не токмо доброе платье, но и власы, и уши, и рот, и само лицо порушили грязными перстами, глаз не пощадив, а тут и престатие приспело сердешному. В Сухону-реку с берега высокого бросили того подьячего Зубарева, ровно тебе куль с мукой. Мало того! До воды не долетел – оземь колотился, а его баграми да падогами в ту Сухону-реку столкали да и на дно пихали. Царствие ему… Сказывали на посаде и в монастыре, ровно бы довод был на него: ровно бы подьячий тот, Зубарев, заодно со сродственником своим, воеводою Артемием Васильевичем, великим посулом с людей добылись, а с того, сказывали, и дошла гиль до забойства.

– А стрельцы?

– Зело многие люди гиль подняли, потому стрельцы поутихли во страхе, а под утро, когда все те гилевщики ниц упадоша, бражным медом да вином сраженные, тут-то и побрали их стрельцы-молодцы. Радости-то было!

– А воевода? – хмуро спросил Филарет.

– Воевода Артемий Васильевич Измайлов сам от тех гилевщиков, грабельщиков да забойцев едва смерти убегоша.

– А ныне?

– А ныне всех их во тюрьме, в сильном крепе, держит вместе со страшным разбойником Сидоркой Лаптем, коего надобно на Москву казнить везти, да страшатся везти.

– Что за опаска?

– Ныне на дорогах покою нет: холопи совсем отбились, нет в них страху прежнего, повсюду розно разбредаются, на дорогах ямщиков караулят: «Кого везеши?» – да кто кистенем страшит, кто рогатиною. Забойства творят…

– Домыслился ли Измайлов, кто зачинщик той гили великой?

– Воевода Артемий Васильевич Измайлов бьет челом и низко кланяется да велел сказывать, что-де зачинщик гили той великой кузнец Чагин да Степашко Рыбак со товарищи.

– Верно ли вызнано сие?

– Как неверно! Сам воевода Артемий Васильевич Измайлов едва престатие свое от них не нашел, а одного самочинно забил из самопала зельного бою[139]. Всех видел. Всех сам оприметил, так и сказывать велел.

– А изловлены ли остатные воры-гилевщики али гулящими людьми по свету ходят да похваляются?

– Чагин со товарищи изловлен, а Степашко Рыбак во леса утек, со товарищи тож.

– Чего еще нам можеши сказати?

– Брюхо болит… Дозволь, государь патриарх, до дому пойти, на детушек да на жену взглянути. Я пол-Руси проехал, у семи смертей в пасти побывал, думал, и живу не быти. Отпусти, государь…

Патриарх подумал и отпустил его движением руки, не столько величественным, сколько брезгливым, происходящим все же не от отвращения к грязной одежде стряпчего, выпадавшей из общего блеска дорогих тканей, а от той великой заботы, даже испуга, навеянного рассказом. Отослав стряпчего из палаты, Филарет вздохнул. Задумался. Сначала казалось, что с уходом очевидца тех страшных событий уходит и часть опасности, но этого самообмана хватило Филарету лишь на короткий вздох облегчения, голова же его оставалась в тяжелых раздумьях о досадных причинах и неведомых следствиях происшедшего в Устюге Великом.