К концу третьего дня, когда в дверь позвонили, и бабушка, и Соня были уже измотаны и накручены до предела, Соня всерьез подумывала о том, чтобы сбежать. Хотя бы на время, пока у бабушки не кончатся слова, но та, словно чуя все, что происходит в голове ненормальной, дурной внучки, следила за ней с вниманием дрессировщика тигров, находящегося с хищником в одной клетке. Бабушка заперла дверь на верхний замок и спрятала все комплекты ключей. Вариант прыжка из окна восьмого этажа на асфальт Тверской улицы бабушка рассмотрела и отмела как маловероятный. Ее внучка, при ближайшем рассмотрении, не была ни в депрессии, ни в отчаянии, ни в каком еще подавленном состоянии. Она не пыталась никому звонить, включая этого мерзкого Володю, который когда-то казался бабушке таким приличным мальчиком. Как он мог допустить, чтобы Соня вылетела из института, взяла эту академку, не была допущена к экзаменам!

— Что это за любовь, если ему наплевать на твое будущее? — язвительно спрашивала бабушка, пытаясь хоть как-то вывести, достучаться до закрытой на все сто замков Сони. Бабушка, конечно, и не подозревала, сколь мало в жизни внучки значит Володя. Он просто попал ей под горячую руку, и она, как и большинство людей, которых Соня знала, приняла его и растерзала, нимало не нуждаясь в правде и не стремясь ни к какой объективности.

— Он должен был бы на тебя повлиять. Он просто использует тебя. А что, если ты уже беременна? Ты хочешь родить в восемнадцать? Думаешь, ты самая умная, а старая бабушка у тебя — дура набитая и только надоедает тебе? Ты гробишь свою жизнь. Я этого Володю твоего уничтожу!

Соня смотрела на бабушку и думала, что даже если бы сейчас она попробовала ей объяснить что-то, она бы все равно не услышала. Когда люди кричат, они уже ничего не слышат. И даже скажи Соня, что Володя тут ни при чем, что бы изменилось? Скажи, она, что любит другого и его зовут Готье, а любовь эта — какая-то необъяснимая, странная и даже болезненная, но без него ей сейчас физически плохо, как без воздуха. Что бы сделала бабушка? Начала бы кричать еще громче? Может быть, даже принялась драться.

— Что молчишь? Издеваешься надо мной?

— Нет.

— Это ни в какие ворота! Из дома — ни ногой, к телефону даже не подходи. Сейчас прилетит твоя безалаберная мать и пусть забирает тебя с собой, нечего на меня вешать такую ответственность. Не хватало еще, чтобы ты завтра начала водку пить и гулять по мужикам!

Соня наблюдала за бабушкой все три дня и пришла к выводу, что она, всегда такая спокойная и уравновешенная, ведет себя сейчас столь нелепо, дико и пошло только потому, что напугана до смерти. Но чем? Соня задумалась. Не тем же, что она в самом деле может оказаться беременной? Во-первых, вряд ли. Она ведь даже не подтвердила, что с кем-то спала. И не тем, что она останется без Гнесинки. В конце концов, Гнесинка была ей не нужна, она не собиралась туда возвращаться в любом случае, она уже давно поняла, насколько равнодушна к музыке, и ходила-то она туда больше из-за родителей. Нет, бабушка боялась чего-то другого. Боялась, что Соня выросла, а она — состарилась, и теперь Соня, эта сильная, уверенная в себе, невозмутимая молодая женщина, пугала ее именно этим.

— Садись и играй на пианино! — приказала бабушка под конец третьего дня, совершенно не зная, какие еще репрессии придумать для отбившейся от рук Сони. И то, что Соня послушно села за рояль и принялась рассеянно наигрывать какие-то красивые и сложные, переливчатые фортепьянные мелодии — плод таланта и музы Готье, о чем бабушка, конечно же, не догадывалась, — бабушку разозлило еще сильнее. Как можно ругаться с человеком, которого невозможно вывести из себя!

Поэтому бабушка предпочла ругаться с Сониной мамой. Ту вывести из себя получилось за три минуты, еще до того, как она успела раздеться и стряхнуть капли с зонта — в Москве шел дождь.

— Вот, полюбуйся! — воскликнула бабушка, стоило стройной, невысокой, крашеной блондинке с усталым лицом переступить порог прихожей. — Твоя дочь, собственной персоной. Тренькает на пианино как ни в чем не бывало. Проболталась где-то два месяца — и улыбается.

— Мама, вы не могли бы мне хоть чаю дать выпить с дороги. Я после двадцати часов перелета, — фыркнула Алена.

— Мне кажется, за два года, на которые ты бросила ребенка одного, уж чаю-то можно было напиться! — умело парировала бабушка.

И дальше, наконец, они нашли друг в друге то, чего было невозможно найти в Соне — они заговорили друг друга до смерти. Они кричали, обвиняли друг друга во всех грехах смертных, припоминали все былые прегрешения, размахивали руками и хлопали дверями — словом, пар был выпущен наружу. К вечеру накал страстей начал спадать. Соня вставила в магнитофон диск Готье и тихо включила музыку. Не для того, чтобы поглумиться над предками, и не для того, чтобы насладиться музыкой, она слушала его голос, и ей становилось немного легче. Ей хотелось закрыть глаза и уснуть, чтобы Готье приснился ей. Она чувствовала, будто тяжело больна, будто в бреду, в жару, температура под сорок, и призраки наполняют комнату, и с ними можно разговаривать.

— Значит, так! — ворвались в ее комнату бабушка и мама.

— Мы все решили, и не вздумай спорить! — сказала последняя.

— И не рассчитывай на свои штучки, — добавила бабушка и, обернувшись к маме, спросила: — Я тебе говорила, что она украла у меня паспорт?

— Ваш паспорт? — удивилась Алена.

— Свой, дурочка! — Бабушка всплеснула руками и ярко, образно, в красках рассказала Сониной маме о том, как и почему дорогая деточка осталась без здорового отдыха на море в прошлом году. — Да она творит, что хочет! Каким-то образом умудрилась провести меня с бужениной, я до сих пор не знаю, как она это устроила. У нее тут свои люди, она способна на многое. Мы ее совсем не знаем! — разводила руками бабушка.

В этом она была права. Вот только… кто сказал, что тот человек, которого они не знают, та Соня, которая их так напугала, — что она плохая? Что она хуже, чем тот образ, который они обе себе нарисовали?

— Ей нельзя доверять, — бросила бабушка маме, после чего сообщила, что ее паспорт, столь счастливо найденный, уже передан соответствующим людям (папиным знакомым, конечно же) и через неделю, максимум две у Сони будет на руках новый загранпаспорт.

— Не у нее, а у меня, — добавила мама.

— Да, конечно, — кивнула бабушка. — И мама будет умнее, — тебе его в руки не даст, раз ты не в состоянии отвечать за свои действия. Потом поставят визу, дипломатическую, слава богу, и все — подальше от этого кошмара, от этой «Саюры», этих музыкантов и всей этой жизни. Нет, ты просто пока глупая девочка и не понимаешь, что мы стремимся тебя уберечь…

— Мы должны тебе помочь. Мы должны тебя увести от всего этого, — эхом вторила ей мама.

Соня усмехнулась, но ничего не сказала. От чего они хотят ее уберечь? От жизни? От того, с чем сами в свое время столкнулись и не справились? От таких людей, каким был Сонин дед, дирижер Станислав Разгуляев? Соня помнила его веселым, бесшабашным, щедрым, всегда спешащим навстречу чему-то значимому — к людям, к друзьям, на концерты, на пикники на берегах озер, к женщинам в соломенных шляпках. Соня видела своего деда не так, как бабушка. Она смотрела на него другими глазами и с другого ракурса, тогда для Сони и деревья были большими, и дед прекрасным. Готье был другим. Без Готье было плохо. Вечером Соня слышала, как бабушка напевала себе под нос одну из его мелодий. Это было забавно.