Мия опустила листы, присела рядом с бабушкой, погладила ее по плечу и спросила:

– Кто такая пряха?

Бабушка качнула головой:

– Я не знаю. Правда.

– Ты обещала мне все рассказать. С самого начала.

– С самого начала… – задумчиво сказала бабушка и посмотрела на тетю Абелин. – Что ж… ты сама напросилась, птичка. История будет долгой.

Мне тогда было четырнадцать, и вот уже восемь лет я жила у своей тетки в Рионеле. Жили мы в одном из северных кварталов, в старом доме моего деда, который давно умер. Меня привезли сюда в сумерках в богатом экипаже незнакомого мужчины, который держал в своих руках руку моей матери.

Мама легко выпрыгнула из экипажа, расцеловала свою сестру, стоящую в дверях дома с фонарем в руках, и подтолкнула меня к ней.

– Вот, это Элоис.

Я была маленькая, но помню, что уже тогда у тети были очень грустные глаза, которые редко улыбались. Меня вели по темным коридорам, комнатам и лестницам. Потом тетя сказала:

– Вот твоя комната.

Тут же я услышала, как гикнул кучер, и экипаж сорвался с места. Я бросилась к окну, но улица была пуста, только стук копыт о булыжную мостовую еще слышался здесь, в этой не-моей моей комнате. Мама даже не поцеловала меня на прощание. На плечи легли горячие и легкие, как у мамы, руки.

– Не плачь, Элоис. Все наладится.

Я и не думала плакать! И меня бесит это их «все наладится»! Они всегда так говорят, но ничего, ничего не налаживается! Но и плакать бесполезно, я знала. Папа ушел, когда мне было четыре, и за это время я научилась не плакать. Как научилась не запоминать маминых кавалеров. Не отвечать улыбкой на их подарки. Не спорить. Не ждать. Хотя, уезжая, папа и сказал мне: «Когда все закончится, я тебя обязательно разыщу. Я приду за тобой, где бы ты ни была, или отправлю верного человека».

Но я не очень-то в это верила. Когда тебе четыре года, десять лет – это очень много.

– Не осуждай маму, – сказала как-то потом, когда я уже выросла, тетя. – Если она кого-то и любила, так это твоего отца. А все остальное – это не любовь. Трудно ждать очень долго…

– Долго?! – закричала тогда я. – Год! И года не прошло, когда появился этот господин Лиман! А потом господин Брук, а потом Жан… Год! Разве это долго для любви?

Тетя не нашлась, что ответить.

Первое время мы постоянно ссорились. Я не слушалась, сбегала, устраивала истерики. А когда мне было лет девять или, может быть, десять, сказала:

– Отдай меня в монастырь.

Я любила смотреть на монахинь. У них были такие просветленные лица и грустные глаза, совсем как у мамы, когда она говорила о папе. Мне нравились их одежда и маленькие книжечки в руках. Я подошла к одной из них на улице, но она строго сказала:

– Надо, чтобы тебя привели взрослые.

Тетя вздохнула, собрала мне белье и повезла в монастырь. Я прожила там целый месяц, а потом сбежала. Там ничего было нельзя! Даже петь, когда весело. Сбежала я по-настоящему, ничего не сказав сестрам, шла пешком через лес целый день, я шла и думала, что скучаю по тете. Когда я дошла до дома – злая, грязная и голодная, – она всплеснула руками, поцеловала меня и расплакалась. А когда я поднялась в свою комнату, то увидела на кровати игрушечного медведя со стеклянными глазами. Это приезжала мама. Я схватила медведя, выбежала на улицу и сунула в руки какому-то мальчишке.

Больше мы с тетей не ссорились.

Я ходила через весь город в школу, тетя учила меня играть на пианино и вышивать. Ни то ни другое я не любила, но мне не хотелось ее огорчать.

Я знала, что мама присылает деньги на мое содержание, но еще я знала, что их не хватает, и не удивилась, когда тетя начала сдавать комнаты. Постояльцы были разные, они не задерживались надолго, а потом, когда мне исполнилось четырнадцать, появился этот бородач.

Он пришел рано утром, еще до завтрака, и я видела, как тетя о чем-то говорит с ним в прихожей. За спиной у него был большой вещевой мешок и гитара, на голове нелепо сидела потрепанная шляпа, а в петлице вместо цветка позвякивал крохотный колокольчик. Пугало какое-то…

Было воскресенье, и я не успела еще одеться, и вот они стоят в прихожей, а я на лестнице, хочу в туалет, хочу умыться, а они болтают и болтают о порядках в городе, о прекрасной погоде этой осенью, о том, что комната небольшая, но уютная и вид из окна прекрасный… Тут бородач обернулся, и мы столкнулись взглядами. Он насмешливо улыбнулся, а я вспомнила, что стою тут в пижаме, и бросилась к себе. Вот черт!

– У нее такой возраст, знаете… – услышала я тетин голос за дверью.

Они поднимались! На второй этаж! На этаж, где была только моя комната и лестница на мансарду, и я привыкла считать это своими владениями! Второй этаж – это мое! Зачем тетя ведет сюда бородача? Может, это ее старый знакомый? Может, этот человек жил здесь раньше? Но он слишком молодой, а тетя живет в этом доме всю жизнь… И тут я услышала:

– Вот ваша комната, господин Этьен. Если, конечно, она вам подходит.

– Прекрасная комната…

– Тетя!

Я выскочила на маленькую лестничную площадку. Сдать мансарду? Мою мансарду?! Мансарду с чудесным столом из вишневого дерева, с окном на всю стену, из которого видна ратуша и кривое дерево на углу?!

– А, Элоис! Доброе утро, дорогая. – Обняв за плечи, тетя втолкнула меня обратно в комнату. – Приведи себя в порядок, скоро завтрак.

Я бухнулась на кровать, ничего не понимая.

Тетя все делала сама по дому, только кухарку нанимала – тощую, веселую Олиену. Олиена стала меня расспрашивать о новом жильце и удивилась, что я ничего не знаю.

– Я думала, это ваш родственник, ведь просто жильцов хозяйка до стола не допускает, а этот будет с вами и завтракать, и ужинать.

Ну ничего себе! Еще и стол с ним делить!

Но к завтраку бородач не вышел.

– У него какие-то спешные дела в городе, – сказала тетя. – Ты чем-то расстроена, Элоис?

Я опустила глаза: сказать – не сказать?

– Кто этот человек, тетя?

– Это господин Этьен, – просто ответила она. – Он снял у нас комнату.

– В мансарде?! Это твой знакомый?