Понятное дело, я рискую не меньше, но плохо это понимаю – сейчас все мои мысли сосредоточены на том, чтобы не отцепиться от Костыля, не выпустить его плечо. Воздуха в легких нет совсем, перед глазами плавают красные круги. Кажется, нашему заплыву не видно конца. И вот в тот момент, когда мною окончательно овладевает отчаяние, Костыль, отплевываясь, хрипит:

– Все… доплыли!

На берег я выползаю на четвереньках. Дно тут скользкое, словно из мыла, и все поросшее склизкими, неприятными на ощупь водными растениями.

– Что ты там копаешься?! – сквозь зубы цедит Костыль из темноты. – Они сейчас будут здесь!

Сквозь буханье сердца в ушах слышу стук паровой машины. Бронеходы где-то совсем рядом. Их экипажи не удовлетворились уничтожением лодки, а скорее всего поняли, что это была фальшивка. Мой «гениальный» план провалился.

Проклятый прожектор шарит вдоль берега. Луч его выхватывает из тьмы то деревья, то обрывистые склоны, то какие-то замшелые камни.

– Бежим! – Костыль подхватывает меня под локоть.

Кое-как я поднимаюсь на ноги, запинаюсь, падаю, снова встаю, ссаживаю большой палец правой ноги о выступающий из земли древесный корень, задушенно матерюсь. Черт, больно-то как!

Прожектор скользит по берегу над нашими головами. Раскатисто бьет «зушка», ее похожие на средних размеров огурцы пули с чавканьем вонзаются в глину в нескольких метрах от нас. Стараясь наступать на пятку, я со всех оставшихся сил бегу в ночь следом за Костылем. Мыслей в голове нет.

Ни-ка-ких.

Я просто очень хочу жить.

Усевшись на ступеньку, Сотников горестно оперся подбородком на сложенные на коленях руки. Ему было невероятно тоскливо. Тоска поднялась из каких-то темных глубин души и затопила Олега полностью, как мутная илистая вода затапливает тонущий корабль.

Это была любовь. Однажды он уже переживал в жизни подобное, и тогда все закончилось вот такой же тоской. Девушка, в которую Олег был влюблен, оказалась самой странной, самой непонятной, удивительной и непостижимой женщиной на свете. Она любил ее, а она…

Она любила себя. Она любила свои волосы цвета пережженного сахара, любила, когда они ниспадали на ее точеные плечи густой, сверкающей всеми оттенками бронзы волной.

Любила свое лицо, его безупречный овал, бездонные и чарующие глаза, карие, как у надменных красавиц Древнего Востока, свои густые брови, длинные пушистые ресницы, чуть вздернутый, но в то же время могущий дать фору античным статуям нос, свои губы, чуть припухлые и оттого безумно желанные для каждого мужчины.

Она любила свое тело, длинные, ровные и стройные ноги, талию и плоский живот, линию спины и руки, в темноте похожие на колыхающиеся под водой морские травы.

Она любила себя…

Она любила загорать – загар придавал ее коже редкий миндальный оттенок, и она становилась похожа на мулатку, креолку или кого-то еще более экзотического.

Она любила солнце, небо, простор и волю и сама старалась жить, как чайка, – вольно и свободно. Она сама выбирала, когда ей взлететь и куда садиться, она могла парить над жизнью или вдруг камнем упасть на самое ее дно и предстать в совершенно ином, новом, иногда пугающем, а иногда – очаровывающем облике.

Она любила шумные тусовки и ночные бдения в кругу праздной публики, любила флирт и всем своим существом отдавалась ему, кокетничала и раздавала авансы направо и налево, а потом, вдруг устав, точно у нее закончился бензин, разом рвала, комкала и швыряла под ноги все только-только наметившиеся отношения.

Она любила читать. Порой, забравшись с ногами на громадный диван, она укутывала себя в шерстяной плед, пушистый, точно персидский кот, брала корзинку с яблоками и могла сутками напролет наслаждаться словокружевом эстетов или эстетикой словоблудов…

Она любила дождь и могла, услыхав далекий гром, вдруг все бросить и выбежать из дома на улицу. И стоя на каком-нибудь возвышении, тоненькая и хрупкая на фоне вспухающих из глубин неба темно-фиолетовых туч, просекаемых белыми, ледяными росчерками молний, она, запрокинув голову, следила за мощью нарождающейся стихии и сухими губами ловила первые тяжелые и холодные капли, а когда с небес вдруг падал ливень, вбивая в асфальт пыль и мусор, она хохотала, как сумасшедшая, размахивала руками, отплясывая какой-то дикий, языческий танец, похожий на бурление водного потока на перекате.

Она любила танцевать. На дискотеках, в ночных клубах, в ресторанах и просто в гостях она всегда ждала музыку, свою музыку, ту, которую она чувствовала, которая ей была нужна в этот момент, и если такая мелодия вдруг начинала звучать, она танцевала – словно пламя факела билось на ветру.

Она любила машины, любила ездить, водить и водила, как профессионал. Когда кто-то из ее многочисленных знакомых предлагал ей прокатиться или подвезти, она всегда интересовалась, на какой машине, и если это была мощная, современная и красивая машина, она соглашалась, но с одним условием – за рулем будет она. В противном случае – метро…

И вот, вжимая педаль газа в пол, она мчалась по ночному городу, вокруг мелькали фонари, огни фар, стражи порядка беспомощно размахивали жезлами и пропадали в зеркале заднего обзора, а она улыбалась и презрительно щурила свои огромные карие глаза, упиваясь возможностью подчинять себе пространство.

Она вообще любила презирать, ибо презрение давало ей силы для жизни, оно вдохновляло ее и поднимало над суетой обыденности и повседневности. Пусть ханжеская мораль взывает к любви, сильный человек – презирает слабых. Так считала она и так она делала.

Она любила ветер. Могла неожиданно выйти на балкон и стоять, вдыхая свежесть майской ночи, или тревожно вслушиваться в щедрые звуки августовского вечера, а ее лицо при этом ловило малейшие колебания воздуха, тончайшие струйки нарождающихся шквалов, ураганов, что потом, набрав силу и мощь, где-то на другом краю земли будут сметать города и деревни, ломать леса, поворачивать вспять реки…

Она любила выпить, но немного. Водка, вино, пиво – все, а кроме того, ром, ликеры, джин и виски, коньяк, бренди, текилу, саке и еще бог весть какие напитки, самые экстравагантные и экзотические. Она могла зимой, в мороз, прихлебывать из бутылки водку и дурашливо приговаривать: «Для сугреву, милые, для здоровья пользительно!», а могла в вечернем платье весь вечер сидеть с высоким фужером черного, как кипарисовая смола, вина каор и, раздувая ноздри, вдыхать редкостный букет, лишь изредка, только для того, чтобы не забыть вкус, делать маленький глоточек; пламя свечей отражалось в ее глазах, делая их бездонными…

Она любила мужчин, любила мужские разговоры и мужские забавы, ей нравились все типы, независимо от цвета волос, формы носа или телосложения. Иногда она выбирала себе в кавалеры двухметрового амбала с накачанными надбровными дугами, и бедняга млел от счастья, сдувая с нее пылинки. Или вдруг она появлялась на людях под ручку с затрапезного вида очкариком, лысоватым, узкоплечим, в мятых брюках с пузырями на коленках и в плетеных сандалиях, надетых поверх синих носков. Или вдруг ее видели в обществе строго одетого и подтянутого молодого человека, который мог быть кем угодно – и сотрудником охраны президента, и главой крупной финансовой структуры, и авторитетом из какой-нибудь преступной группировки.