Женщины из провинции прекрасно знают границы поля своей деятельности: всё, что касается семьи и родни. Политику и другие внешние связи они оставляют мужьям, но что касается связей родственных, то если окажется, что за кем-то надо следить, изучать его, выносить ему мозг, добиваться от него какого-то признания и покаяния — они тут как тут.

Милка, я всегда чувствовал это, была неофициальным руководителем «отдела внутренних дел» всего нашего рода. Она регулярно всех навещала, так же регулярно приглашала к себе, расспрашивала. Поддерживала связь даже с дальними родственниками, живущими на других континентах…

Я всегда старался держаться подальше от Милки. Она действовала незаметно, как бы распространяясь в атмосфере. Когда она приезжала к нам, то всегда причитала из-за своего сына, тем самым воздействуя и на мою старушку, которая тоже начинала причитать, уже из-за меня… И они причитали вместе, в моем присутствии, из-за незаконченного факультета, из-за того, что я всё никак не женюсь, что у меня нет детей, что у меня нет квартиры и что я, стоит мне их услышать, выпиваю подряд по пять банок пива. Их оружием было причитание, и с его помощью они уничтожали вокруг себя всё. Рядом с Милкой я всегда чувствовал себя глубоко несчастным даже тогда, когда считал, что мои дела идут хорошо. Я был счастлив, что не видел Милку с тех пор, как она рассорилась с моей матерью во время судебного процесса о наследстве какого-то родственника, когда ни та, ни другая ни на что не могли претендовать, а просто болели за разные команды.

Тут и произошло столкновение. Милка была старшей, она выступала как авторитет и не могла простить моей старушке, что та с ней не консультировалась, а это выглядело примерно так же, как если начальник отделения полиции проигнорирует приказ министра. Но моя старушка в этом своем бунте держалась храбро и не сдалась…

Но, как говорит моя мать, сейчас ей пришлось столкнуться с долгосрочными последствиями… Дело в том, что Милка кропотливой работой на местах смогла настроить против неё всю родню и превратить её в диссидента своего племени.

Мать моя, разумеется, озлобилась, критикует Милку везде, где может, вся на нервах, как советский диссидент, за спиной которого вечно следует КГБ, но поддержка у неё слабая и совершенно ясно, что власть всё еще в руках Милки.

Милке удалось в определенной степени изолировать нашу семью от остальной родни, и за это, говоря между нами, я был ей благодарен.

Ввиду того что нам с матерью особо говорить было не о чем, она постоянно информировала меня о развитии конфликта, который отсюда, из Загреба, сильно напоминал сериал на основе реальных событий. Этот красочный средиземноморский сюжет я иногда со смехом пересказывал на вечеринках. Но самое главное, что пока моя старушка вела свою яростную диссидентскую кампанию, это поддерживало в ней жизнь, в противном случае пенсия бы её убила. Лучше ей вести свою войну, чем впасть в летаргию, считал я.

Я не обдумывал это так же глубоко, как Оленич размышлял об экономике. Отсюда, из Загреба, мне казалось, что все эти события находятся за гранью реального и никак не связаны со мной. Неужели же мне следовало серьезно анализировать их конфликт?!

Оказалось, что да — нужно!

Потому что, если задуматься чуть глубже, станет ясно, что в этом конфликте у моей старушки в рукаве был припрятан туз… Я!

Поэтому она и раздавала всем подряд мой номер телефона — хотела показать, что наша фракция еще ого-го как сильна. На местном уровне у нас, может, и нет серьезной поддержки, но мы контролируем столицу и СМИ… Запад на нашей стороне, либеральная интеллигенция тоже.

Только сейчас до меня дошло, что означал приезд ко мне Бориса по рекомендации моей матери при таком раскладе… Она дала ему номер моего мобильника и направила ко мне как какого-то бедолагу, который будет умолять меня помочь ему получить убежище. Этим она хотела перед всеми унизить Милку! Всё ясно, именно поэтому Милка теперь ничего и не знает о Борисе! А он согласился принять помощь от диссидентки и предал свою мать, переметнулся на другую сторону, как какой-нибудь танцор Большого театра, продавший свою гомосексуальную душу.

Я постепенно начал понимать, как вляпался, но у меня не было сил нырнуть в эту магму… А теперь ещё и врать Милке насчет Бориса. Потому что ведь ясно, сейчас она и меня считает участником заговора… Да так оно и есть. Но плевать нам на всё, что касается Милки — я главный оперативный работник на службе у моей старушки. Это неопровержимый факт. Она разработала идею заговора, а я претворил её в жизнь. Мы не только унизили Милку, склонили её собственного сына предать её, нанесли удар в самое больное место, нет… Мы пошли ещё дальше! Послали её сына в Ирак, чтобы он исчез там, в пустыне…

Мобильник звонил и вибрировал на столе.

Оленич смотрел то на меня, то на мобильник. Морщился, словно увидел у себя на кухне таракана. Похоже, он считал всё это представление недостойным того исторического контекста, о котором мы говорим.

Мобильный вибрировал, а я чувствовал, как меня настигает всё то, от чего я десятилетиями пытаюсь убежать. В моей голове возникали картины… Милка превращается в верховного представителя бывшей жизни… Я вижу, как меня преследует провинция, всё то… Прошлое, духи предсовременной жизни, магма, от которой я хотел освободиться. Я видел самого себя, бегущего по городской пустыне (что-то вроде Елисейских полей), и гонящихся за мной крестьян, вооруженных вилами и вообще чем попало (кто что успел схватить), как в крестьянском восстании, а Милка впереди всех — ведет их в наступление, как Марианна у Делакруа, в полурасстегнутом одеянии, со своими старыми сиськами наружу, храбро воздев руки… О, боже!

Откуда вдруг взялось всё это?! Ну хорошо, я сбежал в Загреб, стал городским жителем, был на тысяче концертов, живу с актрисой, которая играет в авангардных спектаклях, держусь всегда «кул», делал всё как положено… Может, даже иногда и больше, чем положено. Потому что: страх, как бы кто не подумал, что я деревенщина, заставлял меня читать совершенно непонятные постмодернистские книги, смотреть невыносимые авангардные спектакли (даже те, основной идеей которых было мучить