публику), слушать прогрессивную музыку (даже тогда, когда это не соответствовало моему настроению)… Я ненавидел всё поверхностное, всё популярное! Если что-то становилось слишком популярным, я такое не мог больше переносить… Даже в моменты тяжелого опьянения, когда мне хотелось поднять руки под какой-нибудь популярный рефрен, я тут же их опускал… Возможно, я был немного скованным. Но я соблюдал дисциплину! Я над этим РАБОТАЛ! Получается, что напрасно… Вдруг выяснилось, что они снова дышат мне в затылок. Оказывается, они просто затаились. Я полагал, что от них избавился, но сейчас, с помощью Бориса, они окружили меня и сжимают кольцо. Мой мобильный вибрирует на столе, и всё становится «хот». Меня облил пот.

Я вздохнул, как больной.

— Они медлительны… но они меня преследуют, — сказал я Оленичу.

Он посмотрел на меня, мягко говоря, вопросительно.

— Что вы сказали?

— Мах, я процитировал Адмирала Махича.

— A-а, — произнес он и посмотрел на меня, как психиатр на пациента. — Это какой-то военачальник?

— Нет, неважно.

Я потянулся за мобильником и выключил его.

Тут Оленич неожиданно улыбнулся и посмотрел куда-то вдаль, прямо перед собой.

Я подумал, что лучше всего было бы продолжить интервью, забыть про Милку, однако не смог вспомнить ни одного из подготовленных вопросов.

Налил себе ещё немного виски.

— Как вы думаете, что будет с Ри-банком? — спросил я неожиданно даже для себя.

Господин Оленич весь подобрался. Улыбки как не бывало. Я подумал, что, наверное, он перенервничал из-за моего странного поведения. Он бросил на меня строгий взгляд.

— Во времена самого жесткого национализма девяностых, когда ты больше не смел употреблять слово экономика… — тут он перевел дух — …а только хозяйство!.. Чтобы показать, что всё это наше. Тогда наши банки были общими усилиями ограблены, и все вздохнули, когда они были проданы иностранцам!

— Да, да, — закивал я, надеясь этим его успокоить.

— Я думаю, что это была функция национализма… в Восточной Европе. Разумеется, националисты — это те, кто имеют право всё продать, ведь подразумевается, что они пострадавшие!

— Интересно сформулировано, — сказал я. — Но сейчас…

— Так вот пусть сейчас они и думают! — отрезал он.

Скажи это Маркатовичу, подумал я.

— Но немцы хотят от банка избавиться. Государство может получить его обратно! — сказал я.

Оленич скроил какую-то гадливую гримасу. Приподнял подбородок.

— Послушайте, Югославия была суммой малых национализмов, которые объединились в борьбе против крупных. Так мы избавились от итальянцев на море и немцев на континенте. Сделать это в одиночку мы бы не смогли. После того как мы с этим справились, мы потеряли и Югославию, то есть сербов, и сейчас двигаемся самостоятельно. Однако видите, теперь мы снова в игре с крупными игроками, итальянцами и немцами. Вот вам и вся история.

Хм, содержательно, подумал я.

— Но в результате этого страдает много ни в чем не повинных людей, — сказал я и допил остаток виски в моем стакане.

Оленич посмотрел на меня так, будто я мелю что-то такое, что не относится к нашему контексту. Потом, словно вспомнив то, что не сказал, добавил: — Итальянцы и немцы сейчас владеют всеми нашими банками. Разумеется, к немцам я отношу и австрийцев. Поблизости и венгры. Они не столь существенны, но ИНА…

— Хорошо, — я попытался прервать его, — но вернемся к Ри-банку… Немцы его готовы отдать. Как вы считаете, государство возьмет его обратно?

Раздраженный Оленич встал и подошел к окну. Раздвинул шторы, посмотрел на улицу. Там лил дождь.

— Всё это, если проанализировать глубже, бессмысленно. Я строил социализм. Это, в сущности, было формой сопротивления глобальному капиталу, — прозвучало от окна. Он, казалось, покорно рассматривал всё, что осталось от того прошлого. — Мы просто вертимся по кругу на одном месте. Для того чтобы защититься от немцев, нам приходится заигрывать с сербами. И наоборот.

Ну хорошо, подумал я, а где же прогноз?

— Возможно, — сказал я. — Но меня больше интересует краткосрочно…

— А меня — нет, — отрезал Оленич. — У меня, в мои годы, на это нет времени. Если уж вы решили сделать интервью со мной, то не морочьте мне голову мелочами. Я знаю, что такое пресса. Если я заговорю с вами о Риекском банке, то вы вынесете это в заголовок и выбросите всё самое существенное.

Я продолжал сидеть там же, молча. Смотрел против света на Оленича, стоящего перед окном. Этот старик попал сюда из серьезных времен, подумал я. И он всё еще здесь, каким-то чудом, возможно, последний из тех, с кем я успел познакомиться… Старые модернизаторы, подумал я. Как же они были серьезны, как напролом шли прямо к своей цели… Если бы я сегодня встретил Тито, каким он был в 1937 году, и если бы он, вынырнув из какой-то реки времени, ввалился в «Лимитед» и рассказал мне, как и что думает, если бы посмотрел мне прямо в глаза, я бы наверняка шарахнулся от него в сторону, решив, что он сумасшедший.

Я опять налил себе виски.

Старик по-прежнему стоял, смотрел в окно. Там сверкнула молния, он повернулся ко мне, смерил взглядом…

Думаю, он решил, что я пьяница. Похоже, уже ждал, когда я уйду.

Но я не мог уйти, мне не хватало ещё какого-нибудь конкретного случая из его жизни.

Спрашивать Оленича про интересный случай из его жизни мне было как-то неловко. Я подумал, что он может выставить меня за дверь, под ливень, если я попрошу его «а расскажите мне какой-нибудь особенный случай из вашей личной жизни», поэтому начал издалека, заговорил о Киро Глигорове, потому что мне показалось, что его имя Оленич произносил дружелюбно. Я решил таким образом подвести его к теме личной жизни.

Тут Оленич снова сел. Налил немного виски и себе, это было хорошим знаком.

— Интересно, — сказал он печально, — был один момент, когда вы очень сильно напомнили мне Киро.

— Да что вы! — выпалил я с слишком большим жаром. — Как так?

Он немного повеселел: — Несколько лет