бизнеса ни у кого нет. Обманывал товарищей. У нас это худшее преступление — ложь. Никакая «постправда» у нас не признаётся: правда есть правда, а ложь — ложь. Выгнали. Мы считаем ложь главным преступлением. Мы вообще восстанавливаем в правах истину. Человечество завралось. А в обстановке непрерывного вранья невозможно ориентироваться и принимать верные решения. Именно поэтому мы больше всего наказываем за ложь. Ну вот папаша и попал под раздачу.

— А нормальное дело о коррупции нельзя было возбудить?

— Пробовали, но юридического основания не оказалось. Я же говорю: только в нашем Союзе основанием может служить подозрение. Он обманул товарищей — этого достаточно для недоверия. А тем, кому мы не доверяем, нет места в нашем Союзе. Вот такие, сударь, в нашем городе жестокие нравы. Как тебе?

— Ну, в первую очередь, страшно интересно. Я всегда говорил, что нас ждёт новое Средневековье. А почему не слышно воя с Запада про тоталитаризм и попрание прав? И вообще в западных источниках об этом очень мало. Я, кстати, начал с западных источников и нашёл крайне мало.

— Вой есть, но руководство его не боится. Потом наша репутация на Западе столь одиозна, что можно делать всё: хуже не будет. Репутация — это огромная сила, притом как хорошая, так и плохая. Под парусом можно идти и по ветру, и против ветра. Так и плохую репутацию можно использовать к своей выгоде. Тут нужно умение, и, кажется, мы его выработали. А вообще-то мы постоянно под санкциями. Вот я, чтоб ты знал, сподобилась личных санкций: не имею права въехать в США.

— Это достижение, малыш! Правда-правда, я не шучу. Немцы говорят:

Viel Feinde, Viel Ehre — больше врагов — больше чести. Ты потрясающая, — он нашёл её руку и приложил к своей щеке. — Я им очень признателен — тем, кто наложил на тебя санкции: ты гарантированно не полетишь в командировку за океан.

— Мы, кажется, наконец отстроились от западных мнений и представлений. Быть может, не до конца, но в значительной степени.

— Мы — это кто? — решил уточнить Богдан.

— Руководящий класс, я бы так сказала. Похоже, мы стали способны мыслить о своих делах без оглядки на Запад. Не спрашивая себя беспрерывно: а как делают, думают, как поступают в соответствующем случае на Западе, что они о нас скажут? И не боясь, что нас вдруг сочтут дикарями, провинциалами, не демократичными, не инклюзивными, не толерантными. Ведь мы невероятно долго были умственной колонией Запада, со времён Петра I, я думаю. Все моды, мысли, все вероучения — оттуда. Вот, кажется, сейчас удалось стать немного взрослыми. Ведь раньше как? Либо ты западник, либо антизападник, но в основе-то всё равно Запад. Вот сейчас мы научились жить — как бы это сказать? — ни за, ни против, а мимо Запада.

— Неужели удалось изменить то, чего не изменили все революции и мировые войны? Я помню, ещё Данилевский писал, что для нас Запад — это всеобщая «княгиня Марья Алексевна». И вам удалось вылечить эту духовную болезнь за 15 лет? Ты не ошибаешься?

— Мне кажется, нет, не ошибаюсь. Или ошибаюсь не слишком. Потом, нам очень помог сам Запад. Своим зримым упадком и своими уродствами. Наша жизнь гораздо здоровее. И, кстати, она привлекательна для многих людей с Запада. В Россию многие переезжают жить. В первую очередь люди с русскими корнями, но не только. Потом ещё, знаешь, — продолжила Прасковья, — западным пропагандонам не выгодно особо нас критиковать. Потому что в этом случае они поневоле будут вынуждены говорить, что в России высших чиновников держат под прицелом и всячески щемят. А ведь тамошний обыватель устал от коррупции. И вот они своими руками будут лепить образ страны, где она реально минимизирована? Это опасно. Поэтому вселенского воя нет. Вернее, он есть, но умеренный и скорее ритуальный. Им не выгодно говорить, что наше не демократическое в западном смысле государство, на самом деле, очень даже народное. Все трудятся, нет ни роскоши, ни социального дна. Потом мы имеем настолько плохую репутацию, на Западе, что можем себе позволить делать что угодно: испортить её уже нельзя. В этом выгода плохой репутации. А сама конструкция нашего Союза как тебе?

— Мне бы хотелось лучше разобраться. Не только в Союзе, но и во всём жизнеустройстве. Но на первый взгляд, это, я имею в виду Союз, выглядит очень хрупко. А значит, хрупко и само жизнеустройство, потому что Союз — это его стержень, как я понимаю.

— Почему? — спросила Прасковья. — Я тоже, признаться, так думаю, но мне интересно, что скажешь ты.

— Видишь ли… — проговорил Богдан задумчиво, — в горячей, пылающей атмосфере войны, борьбы, стремления к высокой и трудной цели, в атмосфере напряжённой веры — это может работать. Но в атмосфере теплохладной, а она непременно наступает вслед за горячей фазой, такая организация может и, по-моему, непременно должна деградировать в союз карьеристов для захвата тёплых местечек. Тогда что? Разрастание роли спецслужб, всяческого контроля, полиция мысли, как бы она ни называлась. Потребуются чистки — всё более жёсткие. И дальше кто-то из членов и даже скорее руководителей вашего Союза решит: а нафиг нам всё это нужно? Хочу жить мирно, не напряжённо, в своё удовольствие. Что-то было у Маяковского… желаю сидеть у речки на травке.

— «Я желаю, очень просто, отдохнуть у этой речки», — подсказала Прасковья.

— Вот-вот, моя отличница, — подтвердил Богдан. — И отсюда созреет масштабное предательство. Предательство именно в верхах. Возможно, в спецслужбах. Те в какой-то момент подумают: с какой стати нам быть овчарками при этих разложившихся уродах? Мы тоже жить хотим. Так было, сколь я понимаю, в СССР. Как его предотвратить — предательство в верхах? Это большой вопрос. Разумеется, культивирование атмосферы борьбы, преодоления, опасности. Культивирование образа врага, перед лицом которого надо сплотиться. Это всё более-менее понятно. Но достаточно ли этого? Не знаю, не уверен. Что надо ещё? Не знаю. Но чего-то не хватает. Так мне это видится — опять-таки на первый и поверхностный взгляд. Эти люди должны быть особенными людьми. Кстати, моя отличница помнит, кто был назван «особенным человеком»?

— Конечно, — улыбнулась Прасковья. — Рахметов. «Что делать?».

— Ты потрясающая, — засмеялся Богдан. — А я собрался блеснуть тем, что прочитал это сочинение. В общем, они должны быть совершенно выдающимися людьми. Вопрос в том, сколько найдётся таких людей и долго ли они продержатся в таком состоянии. Тут нужна пламенная вера, с одной стороны, и мощная инквизиция — с другой. В сущности, это идеократическая или даже теократическая монархия. Осуществима ли она сегодня?