В тот день в садике Петруша сильно ударил мальчика Егорку и отобрал у него большой пистолет – модель космического оружия, которым стреляют роботы в американских мультфильмах, с характерным звуком, напоминающим писклявую сирену: «пиу-пиу». Он его так и называл – «пиу-пиу». По какому недогляду в руках у Егорки оказался этот пистолет, что строго-настрого запрещалось правилами нашего детского садика, было неизвестно. Может быть, его родители тоже устали бороться с сыном и тайком от строгих воспитателей уступили – уже одетый Егорка собирался уходить, когда Петруша увидел у него в руках пистолет. И это сработало как взрыватель…

Петруша стоял, необыкновенно счастливый, жал на спусковой крючок и радостно орал, протягивая ко мне свой трофей: «Папа, смоли, смоли, какой пистолет, пиу-пиу-пиу. Я тепель никого не боюсь, ни Балмалея, ни Змея Голыныча, ни Бессмелтного не боюсь». Это была его военная победа, его добыча. Егорка же вовсю ревел, и нам было очень неудобно перед его мамой. Моя жена налетела на Петрушу, шлепнула его по попке, отобрала пистолет и закричала: «Ты что дерешься, нехороший мальчишка, отдай сейчас же эту гадость». Петруша стоял с глазами, полными слез, скривив рот, сопел и говорил жалобно: «Папа, пиу-пиу, папа, мама меня обидела?» Я скорей схватил его и выбежал на улицу, чтоб не зареветь самому.

Я поперхнулся горловым спазмом, припомнив все это, кажется, тоже во сне, и проснулся. Митя спал, держась обеими руками за проволоку на голове. Какие неприятные бывают сны, настоящие кошмары… Да и то сказать: на Бармалея – врукопашную… Я вышел на морозную веранду, где светила все та же яркая и, мне подумалось теперь, – раздражительная, бестолковая луна, но еще оставался в бутылке портвейн, а в корзине – ранет и шафран.

Я налил холодного портвейна в стакан и выпил, хрустнув сладким яблоком: за не годного к строевой храброго солдата и отличного товарища Митьку Перевозчикова, за военнообязанного Петрушу, за бестолковых мужиков, ничего не понимающих ни в философии, ни в политике, но имеющих замечательные крепкие и выносливые кости и черепа, которыми в случае чего можно будет что-нибудь устлать, чтоб враг не прошел, чтоб завяз, сволочь, в этих костях, как в болоте…

Хотелось чего-то хорошего, чего-то наподобие счастья для всех мужиков и баб, проживающих на этой заснеженной, маловразумительной территории. Я выпил тогда еще, за всех солдат, мертвых и пока живых, с тазами и пулеметами, – выпил, чтоб заснуть, дотянув до утра, когда провалится с неба эта дурацкая луна, кончится эта невыносимая пьяная ночь, весь этот изнурительный банно-инвалидный бред и когда наконец можно будет исправить хоть какие-то свои ошибки.

Конечно, Петруша, я куплю тебе пиу-пиу, что же делать… Не в куклы же тебе играть. Спаси, Господи, всех солдат, мертвых и пока еще живых.

1997

Рассказ

Мы поговорили о книгах. Он утверждал, что мне совершенно не обойтись без двухтомного Плавта: «Ты брось, это лучшее издание». А я почему-то упирался, не хотел смотреть Плавта, сказал, что я верю ему на слово и обязательно куплю Плавта при случае. Я просто позабыл, что именно написал этот Плавт, и заметил себе по приходе домой выяснить это по энциклопедии навсегда. В свою очередь я удивлялся, почему у него еще нет «Жизнеописаний трубадуров» и замечательно изданного Паскаля с обширным классическим комментарием Брюнсвика. Видно было, что Паскалем я его уязвил чувствительно, и он досадливо цокнул языком, намечая, вероятно, взять реванш в ближайшие же минуты. Для этого он, совсем уже утратив в азарте деликатность, так что его мстительный напор был очевиден, начал указывать на самые дорогие и шикарные книги, стоящие на полках большого книжного магазина в центре Москвы, где мы столкнулись с ним минут за десять до этого. С незапамятных времен мы звали его меж собою «Мир чекиста», немного переиначивая истинное название, так что оно стало отражать топографическую близость к известному заведению. Он называл автора и спрашивал: «А эта у тебя есть?» – «Есть, – или, – ну конечно есть!» – отвечал я. Он ревниво и испытующе смотрел при этом прямо в глаза – не вру ли я. Но я не врал, у меня и в самом деле все это было. Тогда он спросил о книге Пьера Боннара «Греческая цивилизация» в двух томах. Я сказал, что нет, этой книги у меня нет, и он облегченно вздохнул и расслабился. «Но у меня есть ее первое издание в трех томах», – сказал я. Он отвел нос в сторону и скривил губы. Наконец он не выдержал: «Да врешь ты все, паразит! Кем же ты работаешь, чтоб на все на это денег хватало?» Я назвал организацию и то, чем я занимаюсь там, а затем подумал и назвал сумму, которую я получаю. Что скрывать? Уж во всяком случае не от него, старого университетского товарища. Нынче люди небогатые перестали стесняться расспрашивать друг друга о доходах, обмениваясь такой информацией, скорее всего, из взаимного сочувствия. У более состоятельных людей, кажется, это уже не принято и называется коммерческой тайной.

Он удивленно поднял брови, затем задумчиво прищурился вдаль и сказал: «Н-да-а…» А потом еще: «Да уж…» И, вероятно, от сочувствия же в нем утих пыл соперничества. Конечно, мои занятия были слишком далеки от всего, к чему мы готовились в университете, но все же это была не пыльная и не изнурительная работа. «Не густо, – сказал он. – На эти деньги все, что мы перечислили, шиш укупишь. У тебя ж еще семья?»

Я согласился, что «не густо», но добавил еще, что в организации этой почти регулярно случаются премии, которые и уходят главным образом на книги. Кроме того, мы прикреплены к блатной поликлинике четвертого управления, что тоже немаловажно при наших обстоятельствах, а то ведь жена, сын маленький, сам понимаешь.

Он тоже согласился со мною и с моими резонами и даже заинтересовался поликлиникой, как там лечат, можно ли туда со стороны пролезть и проч. Я сказал, что со стороны – вряд ли, ибо внизу пропуска проверяют, но, впрочем, пропуска проверяют не строго, и они без фотографий. Так что я ему могу выдать свой, если есть нужда, но только зачем, ты что – болен что ли?

– Да нет, я не болен, – отмахнул он рукой. – Это я так. Слушай, а где это ты всей этой мудрости компьютерной научился? – спросил он, переведя разговор от поликлиники и имея в виду то, чем я занимался на работе.

– Да так, однажды было время и не было денег, но вблизи находился компьютер и приятель, который в нем разбирался. Трахал по клавишам от безделья. Теперь это кормит.

– Ну ни хрена себе! Кто бы мог подумать… Если еще через год ты окажешься солистом балета Большого театра – удивляться не придется.

– Или президентом США…

– Мне больше нравится султаном Брунея…

– А что, в Брунее еще остались султаны?

И так далее…

* * *

Разговор мы сопровождали однообразной мимикой привычного сетования на обстоятельства. Это не были жалобы на жизнь, а скорее – терпеливое удивление ее неожиданностям. Мимика эта, кроме индивидуальных ужимок каждого, в общей для обоих части состояла из отвода глаз в сторону при повествовании о житейских делах, скептическом кривлении рта, сморщивании носа, а также в легкой досадливой отмашке руки и других подобных же по смыслу телодвижениях. Возможно, это вообще какой-то навязчивый мимический стереотип нашего времени, который подсознательно, копируя друг друга, использует весь народ. А когда-то, например, был другой стереотип движения и жеста: утверждающее заколачивание сжатым кулаком в воздухе невидимых гвоздей.