А проделав это, она тут же затеяла большую стирку, за что он потом все же отругал ее. Вообще-то она знала, что в его элитном доме, в цокольном этаже, была огромная прачечная — и заберут белье, и, если надо, выведут пятна, ну и так далее. Но прачечная это прачечная, а когда свое белье сама и стираешь — это совсем другое дело. Так что в конечном счете она все равно не поняла, чем Игорь был недоволен. Не на руках же она стирала — у него в ванной стояла огромная симменсовская стиральная машина — не стирка, а одно удовольствие.

И вот пока замечательная машина сама стирала и полоскала, Лена провела ревизию и в ванной. Ванная была большая, роскошная и вся в зеркальной плитке, да и сама ванна, обложенная какой-то зелено-узорчатой, как малахит, плиткой, производила, надо сказать, впечатление. А вот то, что творилось за ней и по углам, с самого первого дня приводило Лену чуть ли не в шок. Тут были и какие-то банки с краской, и пакеты не то с цементом, не то еще с какой-то строительной смесью. Целый угол занимали здесь прямоугольные пластиковые корзины для грязного белья, доверху набитые какими-то шмотками. Она уже давно приглядывалась к этим громоздким предметам утвари, не понимая, зачем они тут, среди такой красоты. Они стояли одна в другой, корзина в корзине, отчего смотрелись еще нелепее. Лена решительно вытряхнула на пол содержимое той, что стояла сверху, — содержимое это оказалось удивительно похожим на закрома магазина «секонд-хэнд»: тут тебе и старый джемпер, и слегка испачканные в краске брюки, и куртка-ветровка. Она затолкала все обратно, удивляясь, почему он это все не выкинет. То ли отдать кому-то хочет, то ли на дачу отвезти, так теперь многие поступают: все старье — на дачу. Отставив верхнююю корзину в сторону, она заглянула в нижнюю. Здесь был тот же «секонд-хэнд», только из вещей калибром помельче — старые футболки, майки, трусы, даже почему-то предметы женского туалета, на которые она смотрела с ненавистью, а натыкаясь рукой, брезгливо отдергивала ее. Что это за тетка оставила тут свои трусы и лифчики? Движимая неприязненным чувством, она перевернула и эту корзину. Как ни противно дотрагиваться до всех этих тряпок, но она должна, просто обязана прямо сейчас отобрать то, что выкинет отсюда сегодня же. Она хочет, чтобы отныне в его жизни не было никаких иных женщин, кроме нее. Она сложит все в пакет, а потом, сказав ему — нельзя же не сказать, ведь все-таки это его дом, возьмет и выкинет всю эту галантерею в мусоропровод. Это что же за сисястая такая пассия у него была?! Разве что Долли… Конечно, неприятно, что говорить, но ведь он же не в шкафу это все держит, а честно в помойной, можно сказать, корзинке…

Она лихорадочно перекладывала женские тряпки в пакет, думая только об одном: вот сейчас кончит и сразу кинется мыть руки — с мылом, со щеткой, горячей водой. И вдруг замерла, почувствовав, как рука наткнулась на что-то, совсем не похожее на тряпки. Пощупав, она поняла: это «что-то» было полиэтиленовой упаковкой, содержащей нечто прямоугольное, плоское. Осторожно, затаив дыхание и глядя почему-то на открытую дверь ванной, она вытащила руку из тряпок. В руке, в полиэтиленовом пакетике, оказалась небольшая стопка одинаковых бумажных листков, в двух местах продырявленных по краю. Лена сразу поняла, что это такое, — тетрадный блок. И даже вспомнила, что точно такой же (если не этот) уже однажды видела у него на столе в офисе и хотела даже непроизвольно заглянуть в него, заинтересованная устройством, но Игорь, накрыв листки рукой, строго заметил ей:

— Не надо, это очень личное. — И тут же убрал блок в сейф.

И теперь, вспомнив об этом эпизоде, об их разговоре в Жуковке, она просто не в силах была удержаться, чтобы не развернуть упаковку, не посмотреть хоть краем глаза — а что же там, на этих разрозненных листках.

Они были исписаны четким убористым почерком — одна, вторая, третья…Чистых почти не было. Любопытство брало верх; она подумала-подумала и решила, что теперь, наверно, не будет ничего страшного, если она их посмотрит. Даже если записи очень личные. Она же никому ничего не скажет, она просто заглянет в его душу.

Первые странички были помечены датой недельной давности. Она знала, какие бывают дневники. Видела у девчонок — дневники действительно для того и пишут, чтобы говорить в них о чем-то очень личном: «Ах эти „нанайцы“! Они такие клевые ребята, такие прикольные! Если я когда-нибудь выйду замуж, то только за такого, как Асимов!» Конечно, он пишет не такую фигню, но все же — про себя. Не мог же он не записать про Жуковку, про нее…

Но первая же строчка, которую она прочитала, повергла ее в уныние. «Лучше не думать о счастье, — говорила она. — Иначе начинает казаться, что его вообще нет и быть не может…» Неужели это про нее? Про их отношения? Как ужасно! А она-то думала… Нет, теперь она просто обязана прочесть это, она должна знать, что он о ней думает!

Но увы! Ничего личного — в том смысле, в каком она себе это представляла. — на этих листках бумаги больше не было.

«Честное слово, — читала Лена, — каждый раз удивляюсь, как слаженно работает система, когда ее стимулируют прямыми вложениями и когда обе стороны начинают действовать заодно. Не успели урки и милицейские генералы Г. и С. найти общий язык, как Никон уже вот он, в Бутырке, то есть в Москве. Он сам позвонил мне по мобильному: „Спасибо говорю тебе, брателло, отлично все вышло. Не хочешь встретиться? Я уже устроился на новом месте, приглашаю!“

Прочитав еще несколько строк и окончательно убедившись, что здесь нет речи ни о ней, ни об их любви, что разговор здесь, не вполне ей понятный, почему-то идет о каком-то сидящем в тюрьме человеке, которому ее Игорь помог переехать в Москву, она хотела оставить свое не вполне приличное занятие, но не оставила. Ее Игорь представал здесь таким, каким она и хотела его видеть — он был словно всесильный бог, и какое же право она имела не дочитать это до конца?!

«Только про это, — сказала она себе, — только про этого дядьку и дальше не буду, честное слово!»

И вот она сидела на краю ванны и жадно читала:

«Я думаю, если бы я был адвокатом, которому надо встретиться с подсудимым, или представителем какой-нибудь ветви власти, официально прибывшим для инспектирования, у меня вряд ли получилось бы попасть на место так быстро. А тут я оказался вроде самого почетного гостя: контролеры были со мной приветливы и доброжелательны, заботливо передавали меня с рук на руки и все почему-то извинялись за специфический тюремный запах, к которому, мол, люди с воли совсем непривычны. То есть, как выяснилось, они сами-то его не чувствовали, но знали, что он есть и на свежего человека действует плохо. Во всяком случае, на меня, сразу живо вспомнившего и Лефортово, и эту самую Бутырку, он подействовал отвратительно.

Зато камера Никона на втором этаже меня удивила до чрезвычайности. Я догадывался, что изначально это была стандартная камера человек на восемь, но сейчас она выглядела… Не знаю, как это сказать… Ну во всяком случае — не как тюремная камера, хотя и окно под потолком было забрано намордником, и глазок в двери имел место. Зато стены были выкрашены в приятный для глаза салатовый цвет, намордник — решетчатое забрало на окошке — был почти скрыт шторкой французского управляемого жалюзи, на полу и наружной стене — толстые ковры от сырости и холода, вместо нар и привинченной к полу тюремной мебелишки — симпатичный полированный гарнитурчик, а за изящной ширмочкой у входа вместо параши — биотуалет.