А когда Игорь Кириллович начал окончательно сознавать, на каком он свете, и понял, что хотя он и сидит на прежнем месте, но обе его руки прикованы наручниками к трубе отопления, к нему снова наклонился Суконцев.

— Ты все понял, тля? — спросил генерал. Игорь Кириллович не счел нужным разговаривать с ним, и тогда Суконцев, усмехнувшись, вытащил у него из кармана бумажник, выудил в нем расписку, сунул бумажник опять в карман и распорядился: — Вася, объясни господину бизнесмену про его права еще разок…

Теперь Вася продемонстрировал всю приобретенную в стенах замка науку: он бил и бил его, связанного, с замечательной методичностью. Раз, другой, третий. Бил под дых, туда, где не остается следов, при этом чего-то все сопел и тряс головой.

— Ну чего ты там закопался? — не выдержал Суконцев.

— Крепкий, зараза, — с оттенком восхищения и азарта сказал молчун Вася. — Никак я ему пресс не пробью!

— Да хер бы с ним, с прессом, — сказал Никон, наливая большую стопку коньяку и протягивая ее труженику Васе.

— Сейчас, — сказал тот, как бы отказываясь пока от выпивки, и ударил еще раз — с душой, с оттяжкой. — Ну вот, — заметил он довольно, когда Грант, как-то странно ухнув, обвис на своих наручниках. — Кажись, достал. — Он маханул коньяк залпом, солидно объяснил: — По лицу нельзя, по лицу следы остаются… — И еще пробормотал: — По лицу… По лицу и дурак может…

— Ай, брось ты! Дай ему по мозгам, все равно ему отсюда не выходить!

— А вот это ты не мечтай, — прохрипел Игорь Кириллович. — Ты что думаешь, я совсем глупый? Я кого надо с утра еще предупредил, где меня искать, если что.

Суконцев и Никон быстро переглянулись — решали, блефует он или нет.

На этот раз они Игоря Кирилловича отцепили, даже налили коньяку, чтобы привести в чувство. Теперь с ним разговаривал сам генерал. Сел напротив, смотрел на него мудрым и усталым взором, вроде бы даже с каким-то сочувствием в глазах: зачем ты, мол, мужик, и себя и нас мучаешь…

— Ну что, гуськовский любимчик, все понял или посадить тебя на доследование в одну из камер? Тут всякие есть камеры-то. Ты, поди, сам знаешь. Что было, чего не было — все расскажешь…А мне, чтобы тебя законопатить, тут даже разрешения на арест не надо — видишь, как ты удобно все сам же и устроил… Ладно, короче: если хочешь жить — с тебя за наркоту пятьсот тонн зеленых. Такое мое условие.

— Ага, — одобрительно вставил Никон, — и еще столько же вернешь в общак. — Постучал по все еще лежащему на столе завтрашнему номеру «Молодежки». — Газета зря писать не будет. А раз взял — значит, верни!

Суконцев кивнул одобрительно — мол, все так и есть.

— И давай его на счетчик, — скомандовал он Никону. — А то начнет Муму трахать…

— Уж это как пить дать, — охотно согласился Никон. — Значит, так. Сроку тебе… Сколько ему отмерить? — спросил он у генерала.

— А хер бы с ним, мы не звери. Дай ему побольше… Дай десять дней, ему хватит. Он у нас бизнесмен небедный…

20

Он ненавидел сам себя — надо же так лопухнуться, так попасться! Он, такой битый, такой опытный волчара, и залетел как сопляк, как неопытный, беспомощный мальчишка! Все в нем горело и клокотало — от ярости, от оскорбления унижением, от жгучей жажды мести.

Проведя ночь без сна, он почти догадался, как это все вышло, даже представил себе в лицах: вот грозный, похожий на смерть Суконцев, соблюдая всяческие предосторожности, пришел «на прием» к Никону. Мог бы вызвать его к себе повесткой, да побоялся, придумал себе какой-то следственный эксперимент. Сначала грозил, потом юлил, потом не выдержал, стал взывать к совести: отдай, мол, незаконно присвоенную наркоту сыну Толику, прирежут ведь злые чечены мальчика или его, заслуженного человека, под самоубийство подведут. Наркоту не можешь — отдай деньги… Никон, конечно, поизгалялся — как зэку не поизгаляться над милицейским генералом! Как говаривал О’Генри, и не хочется, да жаль упускать такой случай. Пустое, мол, говоришь, начальник, какая наркота, какие деньги, знать ничего не знаем, ведать ничего не ведаем. А потом, наверно, предложил к восторгу Суконцева: мы-де с тобой умнее сделаем, чтоб никому не обидно, мы с тобой эти денежки с Гранта слупим. Игорь Кириллович скрипел зубами от ненависти. Но что толку быть умным задним числом!

Он едва дождался утра, чтобы купить ту самую газету, уже сидя в машине, жадно прочитал статью раз, второй, третий. Статья ему не понравилась — жиденькая на этот раз у Штернфельда получилась статья. Но главное, читая откровения неназванного автором источника, он явственно слышал интонации этого самого источника. Чем дальше, тем меньше у него оставалось сомнений, что информацию о гнусных поступках Гуськова, о том, что он идет на поводу у известного уголовника Гранта, Штернфельду слил не кто иной, как Суконцев. Особенно же это стало очевидным, когда он прочел умиленные слова о мудрости информатора, немалого, между прочим, милицейского чина. Слова эти были о той самой крысе, которая умеет защищаться не хуже настоящего зверя.

На чем свет костерил себя Игорь Кириллович за то, что расслабился раньше времени, на какой-то момент потеряв бдительность, поверив, что держит ситуацию в своих руках. Ну как же, все разложено по полочкам: вот у него компромат на Никона, вот у него компромат на Гуськова, а Суконцев — Суконцев это так, жалкая канцелярская крыса, которую и в расчет-то можно не принимать. Ну прижало его нечаянно с Толиковыми играми — оно и приятно. Тем более что все случайно вышло, вроде и не сам, рук не марал… Забыл, забыл ты, дорогой товарищ, его любимые слова о том, что крыса, загнанная в угол, защищается как большой страшный зверь. А теперь Суконцев — вон, сам об этом напомнил; Игорь Кириллович с сердцем ударил по газете. Забыл, что здесь, у нас, враги не такие впечатлительные, как там, за бугром. Уж если ты собрался использовать компромат — используй его до конца. Короче, товарищ Разумовский, бывший спецназовец и диверсант, упустил ты момент для удара, и вот ударили по тебе самому. А уж с этой камерой, похожей на номер в старом борделе, и вообще — поймался, как малютка…

Ладно, дело прошлое. Но что теперь следует предпринять-то, думал он, гоня машину по городу и все еще не зная, куда именно он едет.

А вот что он должен предпринять. Не упускать еще один момент, не ждать, пока Никон с Кентом пустят в ход все свои доказательства, что он — предатель, работает на милицию, ворует из общака и прочее, а ударить самому… Надо опередить их удар, показать этому зарвавшемуся и зажравшемуся Гуськову, что Суконцев его просто-напросто подсиживает, объяснить ему, как велика нависшая над ним опасность. Расписка за деньги, полученные в качестве взятки от криминала, слитая в прессу информация о его связях с уголовным миром, подтверждающие этот факт хроникальные фотографии, сделанные папарацци, которого, как Разумовский точно знает, специально нанял самолично Суконцев. Ну не может картина этой подготовки его утопления на Гуськова не подействовать! А раз подействует — значит, там у них начнется собачья свара, достанется по самые помидоры и Никону и Суконцеву. Да пожалуй, все же ударит эта история и по самому Гуськову, не может не ударить, в правовом ведь государстве пока живем. И, главное, действовать надо очень быстро, на опережение. Выложить все это Гуськову, чтобы знал, если не знает. И в этом, быть может, единственное его, Разумовского, спасение в той смертельно опасной ситуации, которая вокруг него начала сгущаться. Еще он подумал, что в крайнем случае мог бы попробовать пугануть Гуськова, показать ему кое-какие записи в собственном дневнике, пригрозить переслать их в ФСБ.