мне доверяют. Показывая оставшиеся после него вещи, я рассказала им, что я его похоронила в костюме его отца, привезенном Сурковым из Англии[124], что Боря очень любил помогать бедным и неохотно тратил на себя деньги. <…>

Я вторично попросила их сделать обыск на всей даче, но они снова отказались. На прощанье мне задали следующий вопрос: они ищут триста тысяч, которые, по показанию этой дамы, были у меня, так ли это? Я засмеялась и сказала, что такой суммы я никогда не видела. Когда Боря болел, он очень беспокоился по поводу материального положения и все интересовался, какие деньги я трачу. Я ему сказала, что мне пришлось тронуть вклад в размере ста тысяч, которые были отложены из театральных денег еще в то время, когда мы были очень богаты и одни театры давали нам двадцать тысяч в месяц, что они без труда могут проверить в сберкассе. Они очень вежливо со мной распрощались и просили разрешения, если понадобится, еще раз побывать у меня. Я сказала, что безвыездно сижу на даче и они могут в любой день ко мне приехать. Но вот уже прошло три года, и никто меня больше не беспокоил.

Как-то я встретила в Переделкине Веру Васильевну Смирнову (жену Ивана Игнатьевича Халтурина). Мы разговорились, и она посоветовала организовать комиссию по литературному наследию. У меня часто бывала Т.В. Иванова, она охотно согласилась пойти со мной к Н.С. Тихонову (тоже имевшему дачу в Переделкине) и поговорить на эту тему.

В тридцатых годах Тихонов очень дружил с Борей и мной. Прием Тихонова поразил меня сухостью и официальностью. Когда-то мы были с ним на «ты», а тут он заговорил со мной на «вы» и назвал меня не Зиной, а Зинаидой Николаевной. Ради Бориных дел я скрыла свое разочарование и недовольство. Мною были намечены члены комиссии: Асмус, Н.Н. Вильмонт, Всеволод Иванов, Эренбург и я с двумя сыновьями, Леней и Женей. Еще до моего визита к Тихонову все охотно дали согласие и отнеслись к мысли создать комиссию восторженно. Я предложила Тихонову возглавить ее, но он наотрез отказался. Он сказал, что работает в восьми комиссиях и не может взять на себя девятую, но предложил мне написать заявление в секретариат с просьбой узаконить эту комиссию. Он продиктовал текст заявления и обещал лично передать его в секретариат и содействовать утверждению этой комиссии. Иванова посоветовала выбрать председателем своего мужа Всеволода Вячеславовича, он охотно дал свое согласие. Еще до Тихонова мне пришлось побывать по этому поводу у Эренбурга. Я поехала к нему одна. Мне этот визит показался оскорбительным, не для меня, а для Бори-ной памяти. Эренбург согласился войти в комиссию, но он якобы не представлял характера ее работы. Я объяснила, что главная задача комиссии – содействие изданию оригинальных вещей и переводов Пастернака. Не очень грубо, но достаточно веско Эренбург ответил: «Ситуация очень плохая, и вряд ли удастся что-либо переиздать». Вдруг он перевел разговор на «Охранную грамоту», а потом стал возмущаться последней «Автобиографией», в которой Б. Л. «отрекается от Маяковского». Я его спросила: наверное, вы имеете в виду слова о том, что Маяковского насильно вводят, как картошку при Екатерине? Но Борис Леонидович этим не хотел сказать, что Маяковский – картошка, объяснила я Эренбургу, он в биографическом очерке утверждал так же, как и в «Охранной грамоте», величие Маяковского в первом периоде творчества. Любому человеку свойственно менять свои взгляды, и человек не пепельница (я показала на чугунную пепельницу Эренбурга), которая может жить, веками не меняясь.

Уехала я от Эренбурга, удивленная некоторой тупостью в его отношении к Боре. Я с трудом сдерживалась и внутренне утешала себя тем, что его присутствие в комиссии придаст ей вес. Кстати, Эренбург посоветовал вычеркнуть имена сыновей и оставить только себя, иначе получается много родственников, и от этого комиссия проигрывает. Я его послушалась, но мне показалось это неправильным – мне уже было шестьдесят пять лет, и в случае моей смерти или нездоровья сыновья должны были меня заменить.

Опять меня удивила Лида. Узнав о том, что я вычеркнула детей из комиссии, она была возмущена. То же я почувствовала в Жене. Я написала Лиде, что я всячески боролась за них, но ничего не вышло, мне категорически отказал в этом Союз писателей. Через неделю всем членам комиссии были присланы официальные сообщения об утверждении состава комиссии с добавлением лиц: А.А. Жарова, директора ЦГАЛИ Ю.А. Красовского, С.С. Месчан из Литературного музея, редактора А.И. Макарова, бывшего министра культуры М.Б. Храпченко. Итак, получилась комиссия не из пяти, а из десяти человек. Кое-кто возмущался подбором лиц: получилось пополам противников и друзей Бори. Но меня это не смущало. Такой состав уравновешивал силы и обеспечивал решениям комиссии большую вескость и объективность.

Одним из близких людей нашего общества был Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, брат жены Александра Леонидовича. Я познакомилась с ним в Ирпене в 1930 году. Он был большим поклонником Бориса Леонидовича. Он страстно любил музыку, был образован, начитан, и с ним всегда было интересно разговаривать. Когда мы переживали тяжелое время развода, он очень по-человечески относился ко мне и давал умные советы. Он неизменно приглашался на все вечера, когда у нас бывали гости. Я была очень огорчена, когда незадолго до скандала с Нобелевской премией он перестал у нас бывать. Дело было в том, что он переводил «Марию Стюарт» Шиллера для МХАТа. Не знаю почему, но его перевод не приняли, и из МХАТа приехали Ливанов и Марков просить делать этот перевод Борю. Первым долгом он отказался от него – не хотелось переходить дорогу своему другу. Он дал согласие лишь тогда, когда перевод Н. Н. был официально отвергнут. По-видимому, Н. Н. огорчился и обиделся, и несколько лет мы его у себя не видели. Впервые после размолвки[125] он пришел во время последней Бориной болезни. С тех пор отношения наладились, и он вошел в комиссию по литературному наследию.

Т.В. Иванова согласилась стать секретарем комиссии. Это было весьма удобно: она жила в Переделкине по соседству, у нее был телефон, и мне легко было общаться с ней и приглашать комиссию на заседания.

Первое заседание Иванова предложила устроить в Москве в ее квартире в ноябре 1960 года. Отсутствовал только Храпченко, находившийся в то время за границей. Первое слово взял председатель комиссии В.В. Иванов. Он сказал, что нужно забыть и простить все поступки Б. Л. и отнестись к нему как к большому художнику. Вторым говорил Эренбург. Он считал необходимым срочно выпустить томик стихотворений Пастернака. Каждому дали задания. Было решено собирать