Павловной за мои сомнения в ее диагнозе, я даже поцеловала ей руку.

Было ужасно оказаться прикованной к постели в то время, когда надо было хлопотать об однотомнике. Пришлось поручить все Лене и Жене. Я продиктовала им список в двадцать пять стихотворений, которые считала необходимым включить в сборник, и они поехали в Истру к Эренбургу, чтобы поручить ему отстоять включение этих стихов. К моему удивлению, их приняли без особых возражений. Как я уже говорила, Сурков должен был писать вступительную статью, и это меня мучило и пугало. Я просила детей хлопотать о том, чтобы статьи не было вообще никакой. По-видимому, это тоже удалось – однотомник вышел без статьи, и это было лучшим выходом из положения.

Я смирилась, вела себя покорно, считая глупым умирать, когда столько еще можно принести пользы Бориному делу и дому, в котором он жил двадцать шесть лет[128], работал и умер. Подробности болезни описывать не буду. Клинически инфаркт протекал очень легко. По мнению врачей, это объяснялось моей всегдашней любовью к физическому труду. В этом мы были сходны с Борей. Уставая от писем и писательского труда, он шел в сад или в огород покопать и размяться за физическим трудом. Как объясняли врачи, благодаря этой тренировке сердца и привычке к физкультуре инфаркт у Бори в 1952 году протекал также без страданий. Мой инфаркт был заработан, конечно, тяжелым чемоданом с книгами и волнением, пережитым при работе с Крючковой.

Когда через год, весной, приехал ко мне Сурков и сказал: «Все в Москве говорят, что инфаркт устроил вам я», – то я ему ехидно ответила: «Не знаю, вы или однотомник Б. Л.!» Сурков явился с женой и привез большой букет цветов. Я в первый раз видела его вблизи. До того я лишь иногда наблюдала из зала, как он произносит речи на эстраде. Они сидели у меня час, и – удивительное дело – он показался мне обаятельным, не только потому, что обещал все устроить и был очень внимателен ко мне, – я нашла его весьма умным и красноречивым. С его женой я была знакома по Чистополю. Она знала о моих трудах в военные годы и говорила со мной необычайно приветливо и ласково. Этой весной у меня еще были деньги. При большой экономии их могло хватить еще на полгода. Как всегда в разговоре с государственным человеком, каким был Сурков, на меня нападала щепетильная откровенность и правдивость. Я и обычно терпеть не могла лжи, а при разговоре с такими людьми, как Сурков, эта моя манера еще больше усугублялась.

По его словам, Т.В. Иванова говорила в Гослитиздате, что я кругом должна и у меня уже нет ни копейки денег. Я сказала правду: денег мне хватит еще на полгода, но сохранить дом, в котором жил и работал Б. Л., стоит дорого, и, учитывая это, я прошу его заранее помочь мне устроить мои материальные дела.

Сурков несколько раз заговорил об Ивинской, рассказал о своем посещении прокурора, который ее судил, и что именно он узнал у него. Мне это было неприятно, и я каждый раз отводила этот разговор. По словам Суркова, она заявила на суде, что Боря получил из-за границы около пятидесяти пальто и сто пар ботинок. Я рассердилась и потребовала от Суркова подняться в кабинет и самому заглянуть в гардероб. Там лежала одна пара отцовских ботинок, привезенных самим Сурковым из Англии после смерти Леонида Осиповича, и две курточки, одна сшитая мною для дома и другая – любимая, выходная, привезенная Стасиком из Парижа десять лет назад. В единственном его костюме, тоже отцовском и тоже привезенном из Англии Сурковым, я его похоронила.

Сурков не захотел подняться в кабинет и сказал, что вполне верит мне. Я откровенно призналась ему, что живу на деньги, отложенные на мою сберкнижку, и все это можно проверить в той же сберкассе. С 1948 года, когда стали ставить пьесы Шекспира в Бориных переводах, мы были богаты, и, получая деньги за спектакли, Боря всегда их откладывал на книжку, а остальные раздавал бедным и несчастным людям. В конце визита он вынул записную книжку и записал все мои просьбы. Я просила его о двух вещах: похлопотать о пенсии и выяснить о заграничных деньгах. Он обещал позаботиться о пенсии, а что касается заграничных денег, то он намеревался поговорить с правительством и постараться это устроить. После его визита я стала меньше волноваться, и он во многом меня успокоил.

Наступала снова зима, друзья советовали мне ни в коем случае не зимовать на даче и переехать в город, так как отопление и связанные с содержанием дачи зимой расходы обходятся очень дорого. Советы друзей запереть дом и уехать мне казались кощунственными. Никто не понимал, что, может быть, я пережила эту смерть не так тяжело, потому что, живя на даче, все время ощущала его присутствие, а иногда мне казалось, что я слышу его голос, и мне становилось легче.

Осенью комиссия отхлопотала тысячу рублей новыми деньгами на оборудование площадки под памятник и мне пятьсот рублей новыми деньгами в качестве единовременного пособия. Я предложила старшему сыну Жене, у которого в Москве имелось только две комнаты и было тесно, зимовать в сторожке в Переделкине. Это было полезно для детей, и он охотно согласился.

После инфаркта я не могла ходить на кладбище и хлопоты о памятнике и надгробии передала детям Жене и Лене, а на себя взяла все заботы о доме. Для Бориной памяти, я считала, важнее сохранить дом, чем поставить надгробие.

Эта зима на даче обошлась очень дорого. У нас продолжал работать сторож, топивший и смотревший за двором при Боре в течение четырнадцати лет. Боря баловал кругом себя людей, и это сказалось на их отношении ко мне. Платить им столько, сколько им платил Боря, я не могла, а мне они не уступали.

К весне 1962 года моя касса растаяла, и оказалась я почти на мели. Когда про Суркова говорили, что он мягко стелет, да жестко спать, и много обещает, да мало делает, я этому не верила, но, как оказалось, он и в самом деле ничего не сделал. Документы о пенсии пролежали два года в высшей инстанции, и дело не сдвинулось с мертвой точки. Положение было серьезное. Мне посоветовали написать Твардовскому. Одновременно деятели культуры – Чуковский, Эренбург, Иванов, Шостакович и некоторые другие обратились с письмом к Хрущеву, прося оказать помощь вдове Пастернака. На этот раз это