архив и сосредоточивать его у председателя комиссии и в доме Бориса Леонидовича. Жарову поручили написать письмо в секретариат Союза писателей о постановлении комиссии. После заседания Жаров подошел ко мне и сказал, что Борис Леонидович был очень беспокойной личностью и Жаров рисковал собой, пригласив его читать стихи в Политехническом музее на вечере дружбы славянских народов в 1948 году. Программа была твердо установлена, а он, мол, читал непредусмотренное – «Гамлета» и «Свеча горела». Я ему напомнила, как было дело. Боря читал все по программе, а после бесконечных вызовов он прочел на бис непредусмотренное. Это было на моих глазах, и я отлично все помнила. Но Жаров воскликнул: «Вы забыли, какие то были времена и как мне за это попало!» Я рассмеялась и сказала: «В конце концов все обошлось благополучно, и в 1960 году вы стоите все-таки передо мной живой и невредимый».

По-видимому, решение по поводу однотомника секретариат вынес удовлетворительное. Как оказалось, подбор стихов поручили Суркову. Многие волновались, возмущались этим выбором, а я как раз была довольна, это казалось мне гарантией того, что отобранные им стихи увидят свет. Говорили, что Суркову поручили вступительную статью к однотомнику. Это меня огорчало, я предполагала, что его статья будет недоброжелательной. Но я вспомнила слова, сказанные Борей незадолго до смерти о том, что он предпочитает Суркова многим другим, и даже в те времена, когда Сурков на него нападал, ему казалось, что тот делает это честно, действуя в согласии со своим происхождением и кровным революционным духом, и честность его казалась Боре достойной уважения. Сурков плохо понимал и неправильно толковал многие строки Бориных стихов, и я не раз напоминала об этом Боре в наших разговорах. Но он отмахивался: значит, он неясно выразился в стихах, и Сурков не виноват, если так их трактует.

Можно привести еще такой пример: когда мы поехали с Борей в Узкое после лечения ноги в кремлевской больнице, там оказался Корнелий Зелинский. Я очень не любила его и все его писания об искусстве называла «цыганским романсом». Все мне в нем казалось несерьезным. Хотя роман был уже за границей и у Бори появилось много врагов, Зелинский вел себя исключительно любезно. Нам дали комнату хуже, чем у него, и он устроил в санатории тарарам и сказал директору: если он не поменяет нам комнату на лучшую, то он уедет не долечившись и отдаст нам свою комнату. Как, мол, директор может не знать, что Пастернак величайший поэт эпохи и его имя известно во всем мире. Директор будет опозорен, если узнают, в какую комнату он поселил Пастернака. Но меня и Борю вполне устраивала наша комната: она была близко к туалету, а боли в ноге не прекращались, и ему было недалеко ходить. Из-за этого мы отказались менять комнату. Но Зелинский тронул нас своим отношением, и мы часто гуляли с ним. Однажды Боря не пошел на прогулку, и Зелинский увязался со мной. По дороге он стал рассказывать об «очень хорошей» статье о Боре, которую он готовил[126]. Я сказала, что напрасно он пишет статью, даже хорошую. Прежде всего нужно грамотно читать и правильно понимать его стихи. Я не окончила высшего учебного заведения, но должна сказать ему прямо: он не всегда правильно понимает творчество Пастернака. Все подкапываются под его строчки и чего-то ищут, а в них искать ничего не надо. Нужно понимать их, как они есть, а не выкапывать подспудный смысл, с моей точки зрения мифический. Поэтому ему не удается при самом доброжелательном отношении к Б. Л. написать что-либо ценное. Привела довольно много примеров и предсказала, что эта статья прибавит новый анекдот к моей коллекции. Я не постеснялась сказать ему: «Считаю, что всем критикам давно пора полечить мозги и выправить их».

После Узкого Зелинский принялся за эту статью. Под Новый, 1958 год он явился к нам в два часа ночи, душил в объятиях и целовал Борю и меня и пил с нами шампанское. А через месяц, в феврале, мы узнали, что статью он написал, и она ужасная, совершенно ругательная. Боря запретил нам доставать ее и читать. Я сказала ему только: «Какой ужас, что мы целовались с этим человеком!»

Как-то я пришла к Погодиным, с которыми очень дружила. Погодин держал в руках журнал, где было напечатано стихотворение «Рассвет», и принялся толковать его. Он сказал, что «Всю ночь читал я твой завет» означает заветы Ильича, и ему непонятно, почему Пастернак хочет всех поставить перед собой на колени. Я возмутилась и разгоряченно сказала, что надо грамотно читать стихи, там нигде не сказано, что он хочет кого-нибудь поставить перед собой на колени, и завет не Ильича, а Бога, которого забыли после войны, и Боря хочет напомнить людям про него, чтобы они были мягче, чтобы не лилось крови, не было бы зверств, арестов и расстрелов. Я никогда до того не спрашивала Борю, что значат эти строки, а сама удивилась, как решилась их расшифровка. Придя домой, я взволнованно передала Боре весь разговор с Погодиным и спросила его, правильно ли я толковала это стихотворение. Он подошел ко мне, поцеловал меня и сказал: «Ты умница, все, что ты сказала, верно».

Как-то кто-то приехал из города и рассказал про случай на каком-то писательском собрании. Там говорили о стихотворении «Свеча горела на столе…» и высказали мнение, что оно относится к Февральской революции. Опять, не спрашивая его, я отвечала, что, насколько я понимаю, это стихотворение ничего общего с революцией не имеет и посвящено любви. Боря засмеялся и тоже сказал, что я совершенно права. Но я никогда без повода не спрашивала, что означают те или иные его строки. Как-то все в его творчестве мне было понятно, и я научилась не подкапываться под них и воспринимать их так, как они написаны. Открытому складу его ума и характера было свойственно ничего не затемнять и не напускать ложного глубокомыслия в стихи. Мне всегда были смешны те люди, которые усиленно искали какого-то тайного смысла в его строчках. Иногда обстоятельства заставляли его маскировать истинные чувства и события его жизни, но это было очень редко. Так, в пятнадцатой главе «Охранной грамоты», написанной после знакомства со мной, он говорил о гении и красавице. Люди неосведомленные думали, что гений – Маяковский, красавица – Лиля Брик. На самом деле он писал о себе и обо мне. Если бы это не было подтверждено в одном из его писем ко мне,