И. Бродский, Postscriptum

В разных периодах своей жизни я пыталась понять своего папу. Его сестра до сих пор задается вопросами, которые никогда не дойдут до адресата. «Почему это случилось с ним? Умным, добрым, талантливым. Чутким, добрым, деликатным, все понимающим. Почему он иначе не мог?» – горькие слова, навечно обреченные остаться без ответа. Абонент навсегда недоступен.

Я, закованная в цепи тревожно-избегающей привязанности, пыталась понять его. Мне было 21, и тогда я предпочитала детскую позицию и ругала его за то, что он оставил нас с эмоционально нестабильной матерью. «Как ты мог так поступить? Как ты мог нас бросить?» – пыталась я мысленно докричаться до него.

В то время я смотрела на него снизу вверх, сливаясь в истерике со своей детской частью.

Я, околдованная мыслью о своей собственной (затмившей мне взгляд) значимости, пыталась понять его. Мне было 26, и тогда я осуждала его за то, что он не смог найти в себе сил бороться. «Неужели ты не нашел в себе смелости поступить иначе? Неужели ты был таким слабым?» – пыталась я мысленно достучаться до него.

В то время я смотрела на него сверху вниз, с пьедестала псевдоосознанного человека.

Я, раздумывая о том, хочу ли детей, пыталась понять его. Мне шел 31 год, и тогда я боялась, что, усвоив уроки воспитания, которые мне преподали родители, я не смогу обеспечить своего ребенка безопасной привязанностью. «Что мне нужно делать для того, чтобы не повторить твою судьбу?» – пыталась я тихо прошептать ему вслед.

В то время я смотрела на него издалека, будучи во власти страха будущего, над которым довлело прошлое.

Я до сих пор пытаюсь понять его. Но сейчас я не задаю вопросов. Все, что я говорю ему, – это простые слова «мне так жаль».

Теперь я смотрю на него с позиции взрослого человека – как на равного себе. Я вижу красивого молодого мужчину, моего сверстника, которому очень тяжело. Я вижу, как ему больно. Я вижу, что он не может найти другого выхода. Я вижу, что он пытается помочь себе – так, как он может на тот момент, с теми средствами, которые у него есть. Я вижу тебя, папа. И мне так жаль…

Мне так жаль, что я никогда не услышу твоего голоса.

Мне так жаль, что ты никогда не посмеешься вместе со мной.

Мне так жаль, что я никогда не смогу сказать тебе «я люблю тебя».

Мне так жаль, что ты никогда не улыбнешься мне.

Мне так жаль, что ты никогда не увидишь, какими мы с Ирой стали.

Мне так жаль, что мы никогда не встретимся.

Мне так жаль, что твоя молодость прошла в эпоху таких жестких социально-экономических перемен.

Мне так жаль, что тебе никогда не исполнится 34 года.

Мне так жаль, что твои последние дни были наполнены голодом, ужасом и страхом.

Мне так жаль, что тебе было так тяжело.

Мне так жаль…

Принятие – это тяжелый труд. Мне потребовалось много лет для того, чтобы я смогла принять то, что сначала казалось мне ужасающе отталкивающим. Сначала меня отталкивала история отца. Затем – моя собственная история. Теперь я чувствую – чувствую всем своим телом, – что я принимаю.

И его. И маму. И сестру. И себя.

Это было так. Это не могло быть иначе. Каждый из нас делал то, что он мог, – с тем, что у него было. И я искренне, от всего моего сердца надеюсь, что вы тоже сможете прочувствовать силу принятия. Я напоминаю: я рядом с вами на этом пути.

Второе дыхание

Моя жизнь начала плавно меняться, но это была крайне медленная скорость. Я все еще встречалась с М., но между нами все было неспокойно – мы продолжали жить и употреблять вместе, слетали на лето в Америку по студенческой программе, ругались, расходились, но вновь сходились обратно. Мы барахтались в наших отношениях, даже не пытаясь на них толком повлиять, и вся наша «работа» над ними заключалась в том, что мы решали, будем мы вместе или же не будем.

Я все еще была во власти диссоциации и нигде не присутствовала полностью: ни на учебе, ни в семье, ни в романтических отношениях, ни в своих мечтах – исключение, как и всегда, составляла лишь дружба.

Когда я была с М., в своем воображении я регулярно строила отношения с другими людьми. Иногда это был вовсе не мысленный эксперимент – я изменяла ему, и не раз. С людьми из прошлого, с новыми людьми, и это были странные, непонятные связи. Я делала это, потом винила себя, потом убеждалась, что горячо люблю М., потом снова срывалась. О чем-то он знал, о чем-то нет – иногда он читал мои переписки, устраивал мне скандалы, я вяло пыталась убедить его в своей невиновности, мы оба не верили моим словам, но оставались вместе.

Я будто писала несколько рассказов параллельно и ни один не могла закончить. Вместо того чтобы сосредоточиться на чем-то одном, я начинала новый рассказ, и так по кругу. Это было время недописанных историй, нежизнеспособных решений, болезненных связей – это было время, когда в моей психике царил диссоциативный хаос.

Когда М. говорил о том, что он больше так не может, я неистово цеплялась за него. Я переживала сильнейшие панические атаки, я рыдала, я не хотела, чтобы он уходил. Он был частью моей истории, но как только он сдавался во власть моих страданий, доводов и слез, я снова начинала участвовать в своих играх разума, отталкивая его.

Я боялась выбирать, я не хотела нести ответственность за свои решения, я создавала множество запасных аэродромов, я впутывала в свою запутанную историю других людей. Я умоляла их участвовать в своей жизни. Я убеждала их, что однажды мы сможем быть вместе. Нужно только подождать.

Я не была неискренней – я действительно сама верила тому, что говорила. Проблема в том, что моя вера менялась день ото дня. Сегодня я хочу одну жизнь, а завтра другую. Сегодня я живу в одном направлении, а завтра в другом. Сегодня я люблю М., а завтра планирую счастливое будущее с другим человеком.

Летом 2013 года я решилась оборвать нашу связь, однако на тот момент была не способна сделать это хоть сколько-то здоровым способом, и мне потребовалось влюбиться в одного из его лучшего друзей для того, чтобы позволить себе уйти.

И я ушла. После нашего разрыва