радикальных экономических преобразований. Один корреспондент из Тургайской губернии сетовал:

У известного богача Д. Б., имевшего более 3000 лошадей, осталось только 80 голов. У Ч., имевших более 5000 лошадей, осталось около 100 голов. Многие богатые киргизы, обладавшие небольшими табунами, не имеют теперь ни одной лошади. Голод к весне свирепствовал беспощадный. <…> С падежем скота исчезли главные средства киргизов к существованию, так как население весною и летом питалось молоком и молочными продуктами[317].

Описанная анонимным корреспондентом КСГ зима 1891–1892 годов была необычайно суровой во всей Российской империи и сыграла свою роль в печально известном голоде в Поволжье тех лет [Robbins 1975]. Однако представлялось, что подобные исключительные обстоятельства требуют коренных изменений для блага самих кочевников. Если они были не в состоянии самостоятельно думать о мерах предосторожности, им следовало учиться новым подходам у государственных учреждений и своих более «просвещенных» сородичей.

Предполагаемая беспечность казахов выражалась также в их нежелании заниматься вопросами воспроизводства скота: количество для них было важнее качества, и лучших животных они просто выпускали в стада и табуны наравне с другими, не думая о возможном улучшении породы. В результате, как писал один автор КСГ, скотоводство вообще и коневодство в частности у казахов находились в упадке[318]. Из-за недостатка бдительности стада также часто несли потери от волков. Хотя эта проблема представлялась не так тесно связанной с человеческим выживанием, как «джут», здесь также имелись как сильные стимулы к переменам, так и набор решений, которые сторонним публицистам казались очевидными[319]. Культурные изменения и соответствующая поддержка со стороны государственных институтов (в первую очередь государственных конюшен) могли бы обеспечить кочевникам не только выживание, но и процветание, если бы те того желали[320].

Как и многие виды гуманитарного вмешательства, устранение проблем в кочевом скотоводстве сулило изрядную выгоду осуществлявшей это вмешательство Российской империи. Животные, выведенные путем селекции по определенным признакам, имели в Европейской России четкое предназначение. В одном из внутренних отчетов Г. А. Колпаковский утверждал, что в Европе нет лучшей лошади для легкой кавалерии, чем крепкая, проворная казахская порода, которую можно было бы использовать массово, если бы казахи ее не портили[321]. Строительство Сибирской железной дороги обещало хороший рынок сбыта для мяса и жира казахских овец – жир пошел бы на изготовление сальных свечей, которыми широко пользовались почти все слои населения, а мясо – для питания рабочих на заводах Уральской губернии[322]. Однако, чтобы предоставить империи (и, как утверждали редакторы КСГ, самим себе) эти блага, казахи должны были принять, по выражению Б. Гранта, «дар империи» – допустить, чтобы их «цивилизовали» на русских условиях:

Чтобы удовлетворить европейский рынок, кочевое население должно размышлять о своей экономике – стряхнуть с себя апатию и лень и заняться скотоводством на более прочных основаниях. Они должны заменить свое небрежное отношение к скоту более внимательным уходом за животными, отбором племенных особей для спаривания, стремлением увеличить поголовье скота и более рациональным использованием степных районов [Grant 2009][323].

Гуманитарная направленность всевозможных предложений по преобразованию степи скрывала в себе своего рода экономический этатизм – постоянную заботу о пользе, которую данный природно-хозяйственный район может принести Российской империи, независимо от его политической интегрированности.

Однако, с другой стороны, обличение отсталости выступало как призыв казахских посредников приспособиться к обстоятельствам, которые за прошедшие несколько десятилетий существенно изменились. Казахский поэт С. Шорманов высказал эту мысль еще в 1890 году, задолго до пика крестьянского переселения в степные губернии. Даже небольшие крестьянские и казачьи поселения, а также торговля с русскими резко сократили среднее расстояние и время сезонных кочевий казахов. Более того, казахи теряли свои земли, и в правовой и социальной среде 1890-х годов эта ситуация могла только ухудшиться:

Известное количество удобных киргизских земель, например, в окрестностях Иртыша, Кокчетава, Баян-аула, Карка-ралы, Ишима и др., давно уже занято селениями, и, помимо этого, наилучшие участки из остальных земель начинают нереходить в пользование к переселенцам из России. Бедные киргизы вследствие ограниченности земельных угодий поневоле перестанут кочевать в более или менее скором будущем, что доказывается настоящим положением нашего населения [Субханбердина 1994: 127].

Казахские деятели, решившиеся сотрудничать с КСГ, как и Шорманов, считали, что они живут в эпоху масштабных, заметных перемен, к которым обязаны приспособиться. Казахские посредники, вращавшиеся в различных культурных средах, понимали эти изменения по-разному. Чтобы рассматривать упадок или изменение материальных условий как стимул к адаптации, а не к бунту (событие, которое не раз случалось в степи в 1800-е годы) или скорби, требовались личная заинтересованность, интеллектуальные усилия и вовлеченность в новые культурные миры. Не сошлись казахи и на едином пути реформ. Напротив, они полемизировали о том, как лучше объединить местные особенности, имперские ресурсы и новые реалии. Тем не менее как царским администраторам, так и казахским посредникам ясно представлялось, что передача технологий и идей из метрополии в степь сыграет жизненно важную роль в такой адаптации. Это предположение, наряду с общей концепцией отсталости казахов, было аксиомой, от которой отталкивались дальнейшие споры.

Каналы перемен

Определение Абаем русской учености как «ключа к мировым сокровищницам» могло бы послужить неофициальным девизом казахов, занимавшихся в конце XIX века различными цивилизационными проектами сибирской степи. Со своей стороны, редакторы КСГ были в восторге от любого сотрудничества со стороны казахов: это было признаком того, что цивилизационный проект пустил корни. Русский язык и достижения русской науки как проводники к более мирной и благополучной жизни только укрепили престиж царского правления в степи. Казахские посредники, напротив, рассматривали прикладное использование царских институтов и достижений как средство, позволявшее влиться в многоэтничную империю с одной доминирующей нацией и получить при этом материальные выгоды.

Среди казахов голос Абая отнюдь не был единственным в восхвалении русского языка и его значения для недавно освоенной степи. В 1894 году (в год, когда КСГ была особенно напориста и дидактична в этом вопросе) некий Корабай Жапанулы, сетуя на плохое состояние традиционного скотоводства казахов, видел только один выход: «Всему же виной наше невежество и незнание русского языка. Нам необходим русский язык и русские книги. Из книг мы не только приобретем практические познания, но и сведения о внешнем мире и его явлениях» [Там же: 352]. Поскольку сам факт завоевания и господства, казалось, демонстрировал материальное превосходство метрополии, необходимо было, по мнению многих казахских мыслителей, обратить господствующий язык империи себе на пользу. Владение им могло обеспечить доступ к полезной