русских управленцев и казахских интеллигентов. Он воплощал пересекающиеся взгляды народов со всех окраин Российской империи на религию, этническую принадлежность и ученость.

Такие аргументы соответствовали эволюции взглядов многих казахов, даже самых религиозных. Абай, например, отмечал, что, хотя традиционное религиозное образование имело большое значение, земля казахов превратилась в «Дар аль-харб»[335], где исламский закон не действовал и требовались новые способы познания мира [Кунанбаев 1993: 185]. Более того, открытость светскому обучению была доктринально правильной. Ведь «известно, что Наука – один из ликов Всевышнего, потому и любовь к Науке – признак человечности и искренности» [Там же: 215]. Такие рассуждения были в основном созвучны программам, которые ввел в русско-казахских школах Оренбургской степи Алтынсарин. В 1910-е годы некоторые казахские интеллектуалы вступили в конфликт с татарскими прогрессивными деятелями, возглавлявшими движение джадидов: они были обеспокоены тем, что последние в корне неверно понимали политические и экономические потребности степи[336]. В конце XIX века, однако, этого еще не произошло, и дело культурной реформы, совместимой с исламской доктриной, все еще превалировало над этническим партикуляризмом.

Необходимо подчеркнуть, что для чиновников хоть как-то соприкасаться с газетой Гаспринского «Терджиман» было делом если не совсем рискованным и несанкционированным (в конце концов, газета выходила с разрешения Министерства внутренних дел), то, по крайней мере, не самоочевидным. Появление «Терджимана» и слухи о распространении газеты по степи привели к целому расследованию вопроса о том, что это, собственно, за движение и какова вероятность его укоренения среди казахского населения (к тому времени прошло более десяти лет с тех пор, как в КСГ появились первые выдержки из «Терджимана»)[337]. Помимо конкретных опасений по поводу характера «Терджимана» и Гаспринского, исламофобия продолжала процветать в некоторых правительственных сферах. М. А. Таубе и долго служивший военным губернатором Семипалатинской губернии А. Ф. Карпов (1842 – после 1901) ощущали давление со стороны религиозных властей, желавших, чтобы они серьезно ограничили передвижение «фанатичных» мусульманских путешественников по степи. Хотя Карпов не разделял соображений, на которых настаивал Таубе, предложенные им компромиссные меры все же сводились к противодействию строительства казахами мечетей и школ при них[338]. Наконец, в мае 1898 года чуть южнее степных губерний, в Андижанском уезде Туркестанского генерал-губернаторства, произошло восстание, организованное суфийским духовным лидером по прозвищу Дукчи-ишан, что резко изменило отношение управленцев к исламу[339]. Чтобы подавить выступление примерно двух тысяч повстанцев-мусульман, вооруженных мечами и ножами, потребовалась лишь короткая стычка. Но недавно назначенный генерал-губернатором Туркестана С. М. Духовской (1838–1901) резко отреагировал на восстание, которое, по его мнению, продемонстрировало всестороннюю несостоятельность прежней политики невмешательства в религиозные дела [Komatsu 2004: 29–61; Бабаджанов 2009]. Он рекомендовал вести активную борьбу, но не в виде миссионерской работы, а в форме постепенного подчинения независимых исламских институтов царскому правительству и ограничения деятельности тех мусульман, которых он считал наиболее опасными[340]. Слишком доверчиво относиться к лояльности мусульман или хотя бы на секунду упустить из виду предполагаемую «враждебность ислама ко всему христианскому» означало получить в итоге еще один Андижан[341].

На фоне всех этих событий КСГ объединяла усилия с одним из самых известных мусульманских периодических изданий в Российской империи. Решение сотрудничать с мусульманами-реформистами, вместо того чтобы преследовать или игнорировать их, было столь же случайным, сколь и решение предпринимать некие усилия, чтобы окультурить диких и невежественных степных кочевников. Власти и казахская интеллигенция соглашались, что благодаря русскому языку и русской учености казахи преодолеют свою отсталость и станут передовыми, достойными подданными империи, не нарушая своих религиозных обязательств.

Однако использование царских институтов и знаний не всегда отражало признание материального превосходства столичного центра. В 1890-е годы растущая решимость царского правительства переселить крестьян добавила новое измерение к давней полемике о будущем степи – может ли она стать новой житницей Российской империи или целесообразнее использовать ее как центр животноводства? Ответ на этот вопрос, как и на новый вопрос о роли русских поселенцев в преобразовании степи, не был самоочевидным. Разные представления о степной среде, ее потенциале и приспособляемости к ней человека порождали все новые аргументы в пользу как земледельческого, так и скотоводческого будущего степи. Хотя русские и казахские наблюдатели могли в равной степени соглашаться с важностью «русской науки» в модернизации степи, в этих дебатах местные знания и опыт позволили сформулировать множество аргументов за и против оседлости и колонизации. Приоритетные задачи царского государства еще не сдвинулись так далеко, чтобы исключить эту возможность.

Земледелие и адаптация

Трудность управления кочевым населением, способным пересекать административные границы, уклоняться от налогов и нарушать закон, не опасаясь наказания, долгое время причиняла беспокойство царским чиновникам в степи[342]. Более того, в иерархии стадиального развития, через призму которого многие из них воспринимали мир, земледелие стояло, безусловно, выше кочевого скотоводства. Таким образом, как для многих администраторов, так и для казахов решение проблемы казахской отсталости заключалось в отказе от кочевого скотоводства, которое в течение многих веков было преобладающим образом жизни в степи. Как утверждалось, чтобы облегчить себе переход к земледелию, казахи могли использовать русскую агрономию и помощь новоприбывших переселенцев. И жизнь их в таком случае становилась бы все более безопасной и благополучной. В теории это был вполне удовлетворительный аргумент. Однако практически он основывался на идеализированном и, возможно, несостоятельном представлении о степной среде. Аграрное преобразование степи на практике требовало постоянной адаптации, а это, в свою очередь, было процессом, в котором знание распространялось как снизу вверх, так и сверху вниз[343].

В начале 1891 года малоизвестный русский автор М. Имшенецкий посвятил целую серию статей в КСГ материальным выгодам, которые казахи могли бы извлечь из земледелия. Это было средством социального уравнивания, стабильности и, самое главное, личного благополучия:

Под скипетром Русского Царя, живут разные народы – между ними много магометан и народов других религий. Все эти народы живут большею частью тем, что возделывают землю, сеют разные хлеба, пшеницу, овес, рожь, просо, ячмень, гречиху, горох, бобы, мак. <…> Если у пахаря в России, кто бы он ни был – урус, или татарин, есть 2–3 лошади, 2–3 дойные коровы, да десяток баранов, да куры или утки, его считают человеком богатым, и живет он гораздо лучше нашего киргиза. Дом у него просторный, теплый, светлый, есть у него и печка в доме. <…> И живет семья земледельца и тепло, и сытно, и чисто, и опрятно. Он не только заботится о своем житье и о своей семье, он и скотину держит в тепле, не