Они явно принимали нас за кого-то другого. У меня уже появилась мысль сказать им об этом, но старший потянулся к магнитофону. Из него раздался голос Генерала: «Уважаемые господа! – Он назвал нас господами, а не товарищами, как было принято в нашей стране повсеместно, что уже было удивительно и странно. – Я понимаю, вы шокированы последними событиями и не можете понять, что произошло. Я же сейчас не могу вам ничего объяснить. Скажу только, что обстоятельства заставляют нас сменить место дислокации. Следуйте строго указаниям ваших коллег и не задавайте вопросов. Все, что будет необходимо, я объясню при встрече. Она произойдет не слишком скоро, но вам придется набраться терпения».

Магнитофон смолк, и из него пошел легкий дымок.

Множество мыслей и эмоций захлестнуло меня. Главными были гнев и возмущение. Наверное, это было написано у меня на лице, потому что старший сказал:

– Похоже, вы не все поняли. Ладно, растолкуем по ходу дела. А пока надо перекусить и ехать.

На столе появилась какая-то еда и чай. Я машинально что-то проглотил, но к чаю не притронулся. Кажется, Серега поступил так же. Завтрак окончился так же быстро, как и начался. Дожевывали уже на ходу. Один из моих соседей по столу сказал мне какие-то ободряющие слова, которые я не расслышал, и покровительственно похлопал по предплечью. Я ощутил легкий укол, подумав, что когда распаковывал новую рубашку, не вытащил из нее все булавки. Но почти тут же почувствовал слабость во всем теле и рухнул в кресло. К моим губам приложили стакан. Я что-то выпил и почти сразу почувствовал, что полностью избавился от каких бы то ни было мыслей. Я стал автоматом. Мною можно было управлять. Более того, я чувствовал готовность выполнить любую команду, любого содержания. Прыгнуть под поезд, проглотить яд, забраться на берлинскую телебашню. Но ничего такого пока от меня не требовалось. Мы спустились во двор. Кто-то поддерживал меня под руку. Я не удивился, когда мне предложили лечь в багажник большого легкового автомобиля. Крышка закрылась. Машина тронулась. Куда и зачем мы ехали, мне было безразлично. Лежа в багажнике, я не ощущал никакого дискомфорта. Потом, не знаю через какое время, машина остановилась. Багажник открылся, и мне помогли выбраться из него. Мы были в гараже. Из него меня провели по лестницам куда-то наверх, где оказалось кресло. В нем я сидел, пока ко мне не подошли и не дали выпить что-то сладковатое. Я был послушен и тих. Из кресла меня опять повели на улицу и снова посадили в машину. Теперь на заднее сидение. В руках у меня появилась какая-то книжица. Мне объяснили, что по команде я должен буду вынуть ее из кармана и кому-то дать. Я преисполнился важностью порученного мне задания и, когда мы вышли из машины, с гордостью выполнил его. Очевидно, это был паспорт. После этого мы поднялись на борт корабля, а меня препроводили в каюту и уложили в постель.

Что было дальше, сказать трудно. Не было смены дня и ночи, да и времени тоже. Была только кровать, или койка, как называют ее на кораблях. В ней я лежал, вставая лишь изредка, когда мне это предлагали сделать. Что-то ел, что-то пил, и все это не по собственной инициативе, а кому-то подчиняясь. Без всякого протеста, потому что так должно было быть. После еды или питья я каждый раз проваливался в какое-то полуосознанное небытие. В нем я витал в бесконечном, но абсолютно доступном пространстве и мог одновременно находиться в нескольких его точках или раствориться в нем полностью. Пространство постоянно взрывалось красками и делало это, подчиняясь понятной только мне логике. Мне казалось, что именно я управляю всем этим, созидая и разрушая целые миры с необыкновенной легкостью. От пребывания в этом состоянии оставалось ощущение всесилия и всеобъемлющего высшего знания. Но постепенно яркий мир красок начинал тускнеть, а пространство сжималось, и оставалось только чувство приобщенности к высшему знанию, суть которого ускользала полностью. Хотелось снова вернуться в это состояние, вновь обрести и сохранить могущество, пусть даже мнимое. Приносимое мне питье делало это возможным, но с прежним результатом.

Как ни странно, мозг критически относился к происходящему. Постепенно я понял, что меня поят отравой, и начал осторожно отказываться от нее. Сначала я не допивал принесенное зелье, а потом стал просить, чтобы стакан оставляли у меня на тумбочке около койки. В удобный момент я вставал, испытывая огромную слабость, и выливал жидкость в раковину.

Иногда ко мне приходили видения. Они появлялись тогда, когда действие наркотика ослабевало или пропадало полностью. Видения запоминались. К ним можно было вернуться вновь, обдумать, проанализировать. Первой меня посетила Нина. Она предстала предо мной в строгом черном платье и молча смотрела в глаза. Я знал, что она жива, но находится где-то далеко-далеко, и наши судьбы могут больше никогда не пересечься, однако возмущения такой несправедливостью у меня не возникало. Наоборот, я не понимал, но чувствовал, что для меня она навсегда осталась молодой, как и в памяти тех, кто ее знал и помнил. Ревности к ним тоже не возникло. Потом появилась мать, а вместе с ней и угрызения совести, что ее образ не возник у меня первым. Я понял, в чем дело. Она была на этой земле, но не было меня, в чем она была уверена. Я ничего не мог с этим поделать. Не мог подойти, сказать: «Я здесь, быть может, вернусь», – но чувствовал фальшь этих слов. Где-то внутри я знал, что никогда не вернусь, а обманывать не хотелось. После этого видения я долго не подпускал никого к себе. Даже в той прострации, в которой я находился, было тошно. Но отец все же прорвался ко мне. Он сказал то же, что говорил всегда: «Держись, сынок». Он знал, что я здесь, и хотел меня подбодрить.

Эти видения были мне понятны. Люди и события, появлявшиеся в них, были мне близки, они постоянно жили в моей памяти. Но, помимо этого, появилось что-то еще, чему я не мог дать разумного объяснения. Это что-то занимало меня больше всего остального. Если раньше моя память носила в основном ассоциативный характер, приходя на помощь в разговоре или при решении какой-то текущей задачи и предоставляя данные из прочитанного или узнанного другим способом, то теперь в ней обнаружились уголки или слои, где хранилась информация о таких вещах, событиях и людях, о которых я ничего раньше не знал. Всего этого было много, очень много. Впервые я обратил на это внимание, когда увидел себя, седлающим лошадь, чего я никогда в жизни не делал и не знал, как это делается. Я удивился и попытался восстановить детали процесса. Оказалось, что все они мне известны в мельчайших подробностях. Более того, мне удалось рассмотреть детали своего костюма, более чем странного для современного человека. Это были штаны и куртка из грубой кожи, широкий пояс, на котором висела сабля или меч и короткая, но увесистая палица с шипами. Нескольких шипов недоставало. Видимо, этим оружием мне уже приходилось пользоваться в бою. Я знал, что и сейчас, когда я оседлаю лошадь, мне предстоит бой, в который шел в полной уверенности в победе. Вокруг меня было много других людей, которые тоже готовились к этому бою и ждали лишь команды. Моей команды.

Тогда, в первый раз, я сам прервал это воспоминание. Мне показалось, что это бред, с которым лучше расстаться сразу, но тут же переключился на другое, теперь уже вполне мирное воспоминание. Оно снова касалось меня. Очевидно, это был острый момент моей жизни. Я увидел себя в богато украшенном зале среди пышно одетых людей, которым показывал чертежи будущего собора. Со мной спорили, но я стоял на своем. Оказалось, что я сведущ в церковной архитектуре, архитектуре явно далекого прошлого, чего никак нельзя было сказать обо мне сегодняшнем.