когда она так расстроена. Папа при смерти, и все же я не могу избавиться от коктейля из обиды, гнева и печали.

Я провожу рукой по лицу и поднимаю сотовый телефон. Мой большой палец случайно попадает в галерею, и появляется фотография. Это Ваня на собеседовании по женскому оздоровлению. Она сидит в центре внимания, ее глаза горят, а смуглая кожа блестит, когда она смело высказывает то, что думает.

Джунипер поручил мне сделать снимки. Это есть в списке задач, который он отправил мне на почту, но, честно говоря, эти фотографии больше для меня, чем для социальных сетей Вани. У меня вошло в привычку фотографировать ее, пока она работает, но я не опубликовал ни одной, потому что все они слишком красивые, чтобы делиться ими со всем миром. Что, если я опубликую их в ее официальном аккаунте, а какой-нибудь извращенец начнет собирать ее фотографии в своей личной галерее?

Такой же, как и ты?

Я игнорирую эту мысль и сосредотачиваюсь на лице Вани. Не знаю почему, но один взгляд на нее успокаивает беспокойство внутри.

— Мистер Маллиз? — Мимо проходит медсестра и видит меня, прислонившегося к стене.

Я выпрямляюсь и смотрю ей в лицо. — Мой папа готов?

— Вы можете увидеть его сейчас.

Я возвращаюсь в комнату ожидания.

Мама сгорбилась на своем стуле, уставившись в пол пустыми глазами. Я осторожно беру ее за плечи и поднимаю. — Они говорят, что мы можем увидеть его сейчас.

Ее колени подгибаются, когда она пытается ходить. Я обнимаю ее за талию и поддерживаю в вертикальном положении. Вместе мы направляемся в VIP-комнату, где находится папа.

Мама открывает дверь, но останавливается, когда я отпускаю ее. Оборачиваясь, она смотрит на меня. — Ты не войдешь?

— П-пока нет. — Мое сердце бьется быстрее и прячется где-то за ребрами. Я чувствую эхо собственного пульса в голове. — Я не могу…

Мама разочарованно опускает взгляд. — Ладно, сынок. — Она похлопывает меня по руке и ковыляет сама.

Я делаю шаг вперед, когда дверь закрывается у меня перед носом, желая переступить через себя и быть рядом с мамой.

Через стеклянную панель в двери я вижу, как мама останавливается рядом с папой. Она опускается на стул, придвинутый поближе к его кровати, берет его за руку и с любовью подносит ее к своему лицу.

Окна зашторены, но проникающий внутрь свет такой тусклый, что я могу сказать, что наступила ночь. Мой отец лежит ничком на больничной койке. Он закутан в больничный халат, который ему слишком велик. А может, и нет. Может, он всегда выглядел таким хрупким, а я не замечал. Потому что в моем представлении папа был — является — Большим Злым Волком, который снес все дома, монстром, который не переставал пожирать.

За исключением того, что он не выглядит достаточно сильным, чтобы даже свистнуть в свисток прямо сейчас.

Вокруг него пищат машины. Светится кардиомонитор.

Он выглядит как отогретая смерть. Неподвижен. Уязвим.

Я никогда не видел его таким слабым.

Я отворачиваюсь от двери и прижимаюсь спиной к стене. Зажмурив глаза, я стою на страже у папиной комнаты, пока дверь не открывается.

Мама выходит, ее глаза покраснели.

Я вытягиваюсь по стойке смирно. — Мама.

— Медсестры попросили меня выйти, пока они проверят его. — Ее голос хриплый. Побежденный. — Это плохой знак, если он не очнется в ближайшие сорок восемь часов.

Я быстро моргаю, чтобы сдержать слезы. У меня нет слов, которые я могу ей предложить. Не тогда, когда я сам так расстроен.

Мама не смотрит на меня. — Я предлагаю тебе сейчас пойти домой, сынок. Немного отдохни. Ты здесь ничего не сможешь сделать.

Я качаю головой. — Это тебе следует пойти домой и отдохнуть…

— Я не брошу его! — Мама визжит. Ее глаза вылезают из орбит. — Я не брошу своего мужа.

— Хорошо. Хорошо. — Я тяжело сглатываю. Такое чувство, что я усугубляю ее боль своим присутствием. Стоя за дверью, вместо того, чтобы войти и быть хорошим сыном. Быть таким, как Олли.

Тихие слезы текут по маминому лицу.

Я обнимаю ее, пока медсестра не выходит.

— Какие-нибудь изменения? — В отчаянии спрашиваю я.

Она качает головой. — Мы продолжим наблюдать за ним. Не волнуйтесь. Он в надежных руках.

Мама высвобождается из моих объятий и похлопывает меня по руке. — Спокойной ночи, Хадин.

Я смотрю, как она входит внутрь. Смотрю, как дверь закрывается у меня перед носом. Смотрю, как мой отец дышит через трубки. И боль внутри поднимается на такие головокружительные высоты, что я не чувствую своих ног.

Каким-то образом я вваливаюсь в комнату ожидания и опускаюсь на стул. Я чувствую себя зомби. Как будто время просто проходит мимо, но не касается меня.

Уже поздно. Часы на стене бьют три часа ночи, когда я чувствую чье-то присутствие рядом. Рука на моем плече мягкая. Теплая. Аромат духов наполняет воздух, перекрывая зловоние смерти, боли и одиночества.

— Я же говорил тебе оставаться дома, — хрипло бормочу я. Мне не нужно смотреть налево, чтобы убедиться, что Ваня здесь.

— Когда я тебя вообще слушала? — отвечает она, ее голос мягче, чем прикосновения.

Я сжимаю челюсти, чтобы скрыть от нее свое смятение. Я никогда не позволял ей — никому — видеть эту мою сторону. Гнев. Разочарование. Страх. Я не из тех, кто борется с тяжелыми эмоциями. Я — душа вечеринки. Найдите самую громкую концентрацию смеха и веселья в комнате, и я буду там.

Я не дуюсь.

Я не тушуюсь.

Я не позволяю людям видеть, как я ломаюсь.

Она вкладывает мне в руки чашку.

Я смотрю на нее. — Ты принесла мне чай?

— Это кофе. — Она указывает на него. — Ты хотел латте?

— Тебе не следовало быть здесь, Ван, — рычу я. Я не знаю, злюсь ли я из-за того, что она здесь так поздно ночью, или мне стыдно, что она видит меня в самом худшем виде.

Может быть, немного того и другого?

— Хадин, мы установили, что твои приказы мне что-то делать — пустая трата времени. Так как насчет того, чтобы притвориться, что ты уже прочитал свою гневную лекцию, и перейти к следующей части?

— Какая следующая часть?

— Та часть, где я утешаю тебя. — Ваня берет кофе из моих рук, ставит его на землю, а затем обнимает меня. Ее голова успокаивающим грузом лежит у меня на плече. — С ним все будет в порядке?

Мое сердце разбивается на крошечные кусочки, и я не могу это контролировать. Не могу контролировать свое дрожащее тело. Не могу контролировать слезы, которые отказываются оставаться скрытыми. Я не могу контролировать, как срывается мой голос.

— Я не знаю, — шепчу я. Я не могу поверить, что у меня вырвался этот неровный звук. Я не могу поверить, что вот так теряю самообладание.

— Ты злишься, — говорит Ваня. — Это исходит от тебя волнами.

— Потому что он не должен быть в этой постели. Он должен быть на ногах, проживать каждый день своей