class="p1">— А? Да… Ты только скажи, что с нами поедешь. Дома и дорасскажешь, — упрямо вцепился в него мужчина. — Там времени еще много будет! А тебе отдыхать надо побольше. Устал ты уже сильно. Всю жизнь вон… — махнул он рукой. — Но теперь мы о тебе позаботимся. Там город все-таки. И доктора есть, и клиники хорошие…

— Ты, Алёша, Альму мне не потеряй. Помощник она больно хороший, — серьезно взглянул на него старик. — Но довольно. Об этом опосля побеседуем, как Аннушка вернется. Ты меня спросить хотел, так спрашивай. А то без ответов останешься. Сегодня отвечу, а боле к этой теме возвращаться уж не станем, — строго посмотрел на него дед.

Алексей нервно взъерошил волосы, собираясь с мыслями. Вопросов действительно было много.

— Дед Михей, а… Ты правда тогда дар свой потерял? Но сейчас же он есть? Значит, вернулся? А как? И как же ты жил без дара? Ты же привык к нему… Тогда, на фронте, когда ты им пытался не пользоваться, ты чувствовал себя неполноценным… Как же теперь-то? И Лена… Бедная… Как это страшно… — он вздохнул, прервав сумбурный поток слов. Подумал. Старик молчал, серьезно глядя на него. Продолжал ждать вопросов? Чтобы ответить на все разом? Алексей, бросая на него осторожные взгляды, вздохнул и продолжил: — Как ты дальше жил? А Влад? Что с ним стало? Ты потом еще женился? Как ты сюда-то попал? — Алексей снова замолчал, решая, извиниться ему, что заставляет деда вспоминать неприятные для него моменты или тот воспримет все нормально?

Дед Михей помолчал немного, словно собираясь с мыслями.

— Как дальше жил? — задумчиво проговорил он, сцепляя руки. — По инерции. Как в тумане. Жизнь потихоньку начинала входить в колею. Без дара было сложно. Я учился. Учился жить без Лены. Учился понимать людей, не зная их мысли. Учился быть таким как все. Учился быть обычным человеком.

На новом месте работа была другой. Теперь меня могли вызвать в любую минуту. Я мог не появляться дома по несколько дней, засыпая прямо в кабинете. Но то и неплохо было — работа позволяла забыться, отодвигая все личное. На переживания времени не оставалось. Питаться зачастую приходилось на ходу, бутербродами. Дома я тоже практически не готовил — и сил не оставалось, да и не особо хотелось.

Медленно, постепенно я приживался. Затихала, зарастала боль от утраты Лены, постепенно отходила на второй план. На аэродроме я больше не появился ни разу. Начали списываться с Владом, так и не сумевшим расстаться с небом — теперь он тренировал десантников в условиях Севера.

А вот с Игорем потерялись. Отношения постепенно сошли на нет. И хотя я был крайне признателен ему за помощь в тяжелое для меня время, но как-то общих тем и интересов не находилось. Про парашюты я слышать больше не хотел, про Лену боялся напомнить Игорь… Стена между нами постепенно росла все больше, становилась шире, и как-то само собой общение прекратилось.

Женщин в отделе на удивление оказалось неожиданно много. Естественно, мое появление в условиях послевоенного дефицита мужчин не прошло незамеченным. Поначалу ко мне присматривались, косились, давали время отойти от потери жены, но чем дальше, тем больше начинали проявлять интерес. А вскоре стали пытаться подкармливать, просить проводить, приглашали в гости. Я, как только мог, юлил, от приглашений упорно отказывался, ссылаясь на загруженность и усталость, избегал вечерами появляться в отделе и тем более архиве…

Пару раз я попытался по настоянию Павла Константиновича завязать отношения. Но без того единения чувств и душ, которое было у нас с Леной, они казались мне пресными, серыми, безликими, и я прекратил эти попытки. Периодически встречался с женщинами, когда становилось невмоготу, но сходиться близко ни с одной из них желания у меня не было.

Иногда мне казалось, что дар потихоньку начинает просыпаться. Но четких, ярких картин перед глазами, как ранее, я не видел. Скорее, что-то на уровне чувств, ощущений. Коллеги все больше и больше ценили меня за скрупулезность, работоспособность и потрясающую интуицию, благодаря которой процент раскрываемости преступлений неуклонно рос. Но то, что сослуживцы называли интуицией, было, скорее, осколками моих прежних способностей, теми крохами, которые еще оставались. Временами перед глазами вспыхивали видения, но настолько краткие, что я едва успевал понять, что же именно мне удалось увидеть. Но зачастую даже эти видения очень помогали в раскрытии сложнейших дел.

Вскоре я понял, что эти «вспышки» чаще всего возникают в моменты наивысшего нервного напряжения либо сильнейшей усталости. В результате все чаще и чаще начал доводить себя едва ли не до состояния изнеможения — не позволял себе спать по двое, а порой и трое суток, буквально не вылезал из морга, доводя судмедэкспертов до белого каления своими вопросами, доскональными дознаниями и все новыми и новыми осмотрами ран. Все чаще и чаще присутствовал на опознаниях, стремясь поддерживать родственников жертвы, незаметно касаясь их. И все чаще и чаще мои старания вознаграждались — дар действительно начинал медленно, буквально по капле возвращаться. Сложнейшие, запутанные дела, передаваемые в прокуратуру Петровки 38, все чаще и чаще оказывались раскрытыми, а преступники отправлялись за решетку.

В 1964 году меня назначили старшим следователем Петровки, 38. Работа особо не отличалась, разве что стали чаще вызовы к начальству, да выездов прибавилось, — дед Михей вздохнул и накрыл руку Алексея своей.

* * *

Та памятная ночка выдалась жаркой. То ли у жителей города разом обострились психические заболевания, то ли Михаилу так не везло — заканчивались вторые сутки без сна, и он уже просто мечтал добраться до тихого местечка и принять горизонтальное положение с закрытыми глазами. Хотя можно и сидя, лишь бы пару-тройку часов не трогали… Но мечтам, судя по всему, в этот вечер сбыться было не суждено.

Происшествия сыпались как из рога изобилия. Три ножевых, один особо гениальный товарищ на закате решил полетать без парашюта… И где? Со строившейся в Останкино радиотелевизионной станции! И как только попал туда! С Михаила сошло двадцать потов прежде, чем удалось изъять у всех зевак фото— и даже видеопленку! Дежурят они там, что ли?.. Запугав работников стройки и собравшихся зрителей до икоты, он раздал тем, кто не успел ретироваться, повестки. Стоявший в них адрес Петровка, 38 добавлял ужаса получателям. «Жаль, не Лубянка…» — мрачно подумал Ростов, отдавая очередную повестку и отмечая сильно побледневший вид и внезапно задрожавшие руки очередного любителя фотодела, жаждавшего сенсации.

Едва повестка перекочевала в руки очередного зеваки, его дернул за рукав шофер:

— Товарищ капитан… Там на Болотной,