Ты любишь упорядоченность дня, потому что это признак того, что делается дело. Тебе бы очень понравилась здешняя упорядоченность. Встаем в семь – можно спать и дольше, но никто не хочет. После завтрака Чарити что-то делает по хозяйству (ей бы носить на поясе большую связку ключей), а Сида посылает работать в его кабинет. Она твердо намерена добиться, чтобы он за лето написал нечто такое, благодаря чему университет повысит его следующей весной и пожалеет, что не повысил этой. Она командует им немилосердно. Он ворчит, но слушается. Потом няня Викки забирает всех четверых детей в игровую, а я иду на веранду, сажусь и пишу тебе письмо.

Позже сегодня может пойти дождь, но сейчас ясно и тихо. Озеро внизу – идеальное зеркало с перевернутым отражением того берега, причала Эллисов и их лодочного сарая. Я только что видела седую голову Джорджа Барнуэлла Эллиса, идущего по тропинке в свою хижину-кабинет, и чуть ли не слышу, как тетя Эмили говорит: “Ну вот, теперь он не путается под ногами, можно заняться дневными делами”. Они с Чарити очень похожи. Не такие, как я. Если бы ты был тут, и я отправила бы тебя в твою хижину-кабинет, и ты бы пошел, то мне мигом захотелось бы за тобой увязаться.

Перед ланчем мы все купаемся, а после еды спим или читаем. После трех в погожие дни играем в теннис или гуляем. Если идет дождь – читаем или слушаем пластинки. Ужины тут веселые, непременно кто-нибудь да придет, и почти всегда кто-нибудь интересный. Вчера это был дядя Ричард, бывший посол, а сейчас президент издательства “Финикс букс” в Бостоне. И Камфорт, сестра Чарити, с мужем Лайлом Листером. Камфорт необычайно миловидна, а Лайл один из самых замечательных молодых людей, какие бывают. Вы бы с ним подружились. Он биолог, родом из Аризоны, а работает по всему миру. Они с Камфорт поженились сразу после того, как он получил докторскую степень в Йеле, и прямиком отправились на Аляску – на самый север, в Пойнт-Хоуп, и жили среди эскимосов чуть ли не в иглу. Если верить тете Эмили, они два года питались только тюленьим жиром, а сама Камфорт мне рассказывала, что у них не было уборной, только ночной горшок, и иногда было так холодно, что прежде, чем выплеснуть содержимое, надо было его разморозить на плите. У нее даже это звучит как приключение.

Сейчас он уже не занимается арктической флорой и перешел на растения, которые приспособились не к холоду, а к засушливому климату. Он только что провел несколько месяцев в Ливии и рассказывает массу интересного про пещеры с изображениями людей и животных по всем стенам, про каменистую пустыню, где ветер гоняет камни, как мячики для гольфа, а приглядишься – и видишь, что каждый камень – орудие, оставшееся от неолитической цивилизации, которая погибла тысячи лет назад. Клятвенно заверяю: его одежда пахнет дымом от верблюжьего кизяка. Камфорт глаз с него не сводит. Она так счастлива, что мне завидно.

Он был в центре внимания, но дядя Ричард, конечно, тоже впечатляющая личность: держится внушительно, с достоинством, но в глазах проскакивает искорка, и есть в нем что-то домашнее. Естественно, я сказала ему про твой роман, и он хочет с тобой познакомиться. Увы, он, как и Лайл, не вполне приучен к правилам поведения, которым требует следовать Чарити. После ужина мы перешли в гостиную, Чарити объявила, что сейчас будет музыка, Сид поставил “Форель” Шуберта, но дядя Роберт и Лайл продолжали разговаривать про будущую книгу о древних цивилизациях Сахары и о привычных к сухому климату растениях, которые давали пищу этим людям и их животным. Уже звучит музыка, мы все сидим чинно, положив руки на колени и почтительно опустив глаза долу, а эти двое по-прежнему ведут беседу. Чарити им: “Дядя Ричард! Лайл! Ну как можно!” Они притихли, но им не очень это понравилось. А я вспомнила вечер, когда она призвала к порядку вас с Марвином Эрлихом. Я думаю, она и Франклину Делано Рузвельту сделала бы замечание, если бы он не соблюдал тишину во время музыки.

Этих обитателей форпоста культуры в сельской глуши я мысленно сравнивал с британцами, которые остаются британцами в заморской колонии. С большинством этих людей я еще даже не был знаком, но меня уже к ним тянуло, точно домой. Детали, вызвавшие у Салли изумление – жесткие кровати, жесткие стулья, грубо обработанные стены, простое мыло, никакого алкоголя крепче, чем херес, – не избавляли меня от ощущения, что эта простота куплена задорого и поддерживается сознательно, что эта естественность столь же искусственна, как Малый Трианон, что светская жизнь кипит здесь беспрерывно.

Вычеркивая дни в календарике, я жил депешами из Аркадии. На какое-то время приехала мать Сида, ее поселили в гостевом доме вместе с Салли: самая мягкая женщина на свете, писала мне Салли, настоящая мышка, совсем не такая, какими она воображала себе очень богатых женщин. Она видела теперь, откуда взялись некоторые качества Сида.

Миссис Ланг уехала, но ужины и пикники шли своим чередом. А я – я вставал в шесть и три часа проводил за пишущей машинкой до первых учебных занятий. Пытался писать и во второй половине дня, но, даже голый выше пояса, я плавился от жары Среднего Запада, рука прилипала к лакированной столешнице, от потных пальцев на бумаге оставались пятна. Еще день, еще, еще, еще день, неделя. И почти ежедневно – письмо, сообщавшее, как много я теряю. В те дни, когда не было письма, я умирал. Когда приходило сразу два, я сбегал под дерево и там читал не спеша, ощущая под босыми ногами траву.

Порой какая-нибудь деталь заставляла меня задуматься. Упоминание о полуночном купании, к примеру: холодящий ветерок от Сида. Я несколько дней, помоги мне боже, задавался вопросом, были ли на них купальные костюмы. Я с возмущением и страхом представлял себе это купание нагишом в то время, когда мне приходится вкалывать, несмотря на жару: растолковывать школьным учителям элементы английской литературы от “Беовульфа” до Томаса Харди. Что если, выманив мою жену из безопасных пределов моей досягаемости под предлогом экономической помощи нам и заботы о ее здоровье, этот наш друг злоупотребляет ее симпатией и доверием? Я уже тогда был в достаточной мере писателем, чтобы вообразить все это в красках: любезности, взгляды в глаза, беглые прикосновения, моменты вдвоем на причале или веранде, когда рядом никого нет. О господи…

Будущее меня тоже заботило. Дюжина писем принесла только одну поклевку. Мной заинтересовался лютеранский колледж в Иллинойсе, и не исключаю, что я ухватился бы даже за эту возможность, если бы они прежде всего не хотели получить заверение, что я принимаю сердцем апостольский символ веры и Аугсбургское исповедание и разделяю принципы христианского высшего образования.

Нет работы. К середине августа мы будем на улице. Удручающее время, прожить и забыть поскорей. Жаркое, одинокое, трудовое лето. Нет друзей в городе, кроме Эбботов, а Эд с головой ушел в свою диссертацию. Несколько раз мы пили с ним пиво в университетском клубе – там, где в мае мы с Лангами вышли на берег мокрые до нитки и с водорослями на одежде, – а однажды я ужинал у Эбботов дома. Элис была соблазнительна. Поздно вечером я поцеловал ее у машины, и ее отзывчивость взволновала меня. Диссертационная вдова. Но она не была Салли; честно говоря, этот маленький эпизод так растревожил мое воображение, рисовавшее роман между Салли и Сидом, что я, можно сказать, ударился в бегство. Помимо всего прочего, я симпатизировал Эду с его язвительным взглядом на университетскую среду; жаль только, этот взгляд не помогал мне понять, как выжить вне ее.