В одиннадцать тридцать по удару паровозного колокола на веранде Большого дома мы собирались, чтобы идти купаться, загорать и беседовать на причале или на округлых прибрежных скалах. Вдруг (опять-таки планирование Чарити) мы не отдельные личности и не пары, а семьи, или одна большая семья: голых визжащих младенцев окунают; Барни вытянулся в воде, где она по колено, и требует, чтобы мы посмотрели, как он плывет, отталкиваясь от дна одной ногой; Никки сидит на мелком месте и плещется; Салли, Чарити и няня ходят в воде туда-сюда и всем помогают. Сид и я потратили несколько таких купаний на то, чтобы очистить дно от камней и соорудить из них волнолом: он будет удерживать береговой песок, на котором играют дети. Это был только один из его проектов – полуденный. Для прочих часов, свободных от ученых занятий, у него имелись десятки других.

После ланча мы на время расходились, детей укладывали, а мы либо дремали, либо читали. До этого я никогда в жизни не спал днем, но тут несколько раз само собой получалось так, что я засыпал за книгой. Около трех жизнь возобновлялась, я слышал звук топора, молотка или пилы, выходил и видел, что Сид чинит причал, или расчищает тропку, или заменяет прогнившие перила веранды, или пополняет поленницу.

В пять тридцать еще одно купание, в шесть тридцать херес на веранде, в семь ужин, обычно с кем-либо из Видных Персон, ходивших по здешним сельским дорогам так же запросто, как воробьи.

Никакой семейной милой разболтанности. Всех детей кормили на кухне и отправляли наверх до того, как мы входили в комнату с веранды. Никаких маслянистых поцелуев перед сном, никто не цеплялся за маму и не скулил, что слишком рано. Удар колокола, и они уходят. Вероятно, Чарити потом поднималась проверить, как они уложены, но им никогда не разрешалось прерывать ужин, который был светским, интеллектуальным и только для взрослых.

Разговор всегда был оживленным, насыщенным, полным споров и смеха. Его постоянно подстегивал повышенный голос Чарити. Сид, сидевший во главе стола в своей поношенной рабочей одежде (он столько же тратил в “Сирсе и Робаке”, стараясь выглядеть как фермер, сколько иные тратят в “Братьях Брукс”), поднимал какую-нибудь интеллектуальную тему – “вспугивал” ее, как зайца, преследовал ее какое-то время, а затем тушевался, услышав возглас Чарити: “Погоди. Погоди! Давайте послушаем, что Ларри скажет”. Или Лайл. Или дядя Ричард. Или папа. Или какой-нибудь розовощекий нобелевский лауреат по медицине или химии. Или глава какого-нибудь учебного заведения из тех, что у меня всегда ассоциировались с людьми, родившимися в сорочке, с “солью земли”.

Казалось, мы все превосходим рангом хозяина дома. Хотя он любил дискуссии и в других обстоятельствах мог обсуждать что-то часами, за этим столом он играл скромную роль разгоняющего – спортсмена, задающего быстрый темп на первой четверти или половине дистанции, чтобы другие смогли пробежать милю за четыре минуты. Мы много пробежали таких миль, мы бежали их каждый вечер.

Счастливый, упорядоченный, живой райский уголок, по-больничному тихий в определенные промежутки, но мгновенно обретающий активность по удару светского колокола. Вечер после ухода гостей обычно кончался либо прогулкой по дороге, либо полуночным плаванием на каноэ по черному озеру под громадным звездным куполом, либо поздним купанием, взбадривающим, как шоковая терапия.

В эти поздние часы, когда мы чаще всего оставались вчетвером, Чарити притихала, а Сид, наоборот, расправлял крылья. Он любил давать работу мускулам, любил ночное небо и близость, рождаемую ночной тишиной. Идя или плывя на каноэ, мы много пели, потому что в пении лучше всего могли выразить себя. Чарити не задавала этим песням тон, как она делала в большой компании. Она предоставляла это Салли, полагаясь на ее музыкальный вкус и знания. Тут Чарити не была даровита, и в какой-то мере это нас уравнивало. Позволяло Салли чем-то отплатить за все, что мы получили.

Проделав пешком пару миль – или поплавав по озеру, найдя в темноте причал, вытащив каноэ из воды и перевернув, – мы, две пары, желали друг другу доброй ночи и расходились по своим коттеджам, щупая лес фонариками. Два Адама и две Евы – новый, улучшенный вариант, который я рекомендую Богу на будущее, если Он захочет еще раз сотворить мир.

Ему также стоило бы окружить эту сдвоенную первую семью сетью родни. Ни у Салли, ни у меня не было опыта жизни в большом семейном кругу. Ни сестер, ни братьев, а родители, дедушки и бабушки умерли. Двоюродные и троюродные были нам чужими, мои – рассыпаны по Западу и Среднему Западу, ее – в Греции.

Здесь же родственники кишели, как муравьи. Когда мы в первый раз отправились на Фолсом-хилл на пикник, я подумал, что Чарити пригласила половину обитателей здешних мест. Но нет – только Ланги и Эллисы, большей частью Эллисы. Они сидели на бревнах и камнях, полулежали на одеялах, играли с детьми в “пленников” и в прятки. Как уверенно, как спокойно они держались! Какое глубокое чувство принадлежности! Роли разбирались и исполнялись без подсказки. Чарити, Камфорт и Салли (уже почетный член клана Эллисов) заведовали корзинами с провизией; Сид занимался барбекю; Лайл и я отвечали за дрова; тетя Эмили, тетя Хезер и наемные девушки смотрели за малышами; дядя Дуайт разливал херес; Джордж Барнуэлл играл с детьми – близоруко мигая, нарочно смотрел не туда, весело симулировал бестолковость, вдвое большую своей природной, позволял внукам и троюродным внучатным племянникам себя обыграть, а ветру, дующему на холме, растрепать свои реденькие седые волосы.

Незаменимым в дни этих пикников был “мармон” 1931 года – в прошлом автомобиль отца Сида, который Чарити спасла от продажи и поставила на скромную семейную службу, когда мать Сида купила себе нечто менее величественное. Это была туристская модель с постоянно теперь уже открытым верхом, с боковыми стеклами-крылышками, со стеклянной перегородкой, отделяющей водителя от важных персон, с сиденьями, где, если очень надо, могли уместиться десять, а то и двенадцать человек, и с подножками, на которые могли встать еще шестеро. Морда длинная и лоснящаяся, удлиненные бамперы, на которых тоже кто-то мог ехать, и двенадцатицилиндровый рядный, судя по капоту, двигатель. Самая настоящая триумфальная колесница. При полной загрузке ее не было видно из-за тел, а приехав на место пикника, она выглядела бездонной: корзины, коробки, сумки, одеяла, грили и с дюжину фонариков.

Когда кончались игры, начиналась еда: бифштексы, само собой. После еды – пение вокруг костра. Свет долго не уходил из неба, и все же темнота мало-помалу поднималась от земли и в конце концов собирала нас в кружок. Запас зефирчиков, поджариваемых на костре, иссякал, дети помладше кутались в одеяла или забивались между родительских колен, огонь отсвечивал красным в кольце глаз. Пели все, кто умел и кто нет, – об этом заботилась Чарити. Но были и сольные номера. “Сид, давай «Барбару Аллен»… Нет, лучше эту – про принца Чарли и остров Скай… Нет, давай «Лорд Рэндл»”.

У него был прекрасный, верный, печальный голос, идеально подходящий для грустных баллад, и он их знал великое множество. Мерно поворачивались зубчатые колеса этих сумрачных трагедий, подобные деревянным колесам старинных настенных часов. Между песнями с земли поднимались фигуры, вставшие подбрасывали в костер дров, их тени разрывали людское кольцо, снопами летели искры. Салли была создана для пения – она покоряла слушателей мгновенно. Даже мне приходилось петь – что-то грубоватое, западное, чтобы эти утонченные уроженцы Новой Англии послушали неотесанного пришельца из дальних краев: “Кровь на седле”, или “Чалую лошадку”, или “Буду скверным стариканом не без обаяния”.