Даже бесконечность кончается, если длится всего восемь недель. Однажды поздним августовским утром (оценки были выставлены, прощальные слова – мало кому – сказаны, лишние семейные пожитки Морганов помещены в подвал дома Лангов, пакет с сэндвичами и термос с кофе положены на сиденье машины) я отправился на восток или, вернее, на северо-восток. Я высчитал, что если не стану пересекать озеро Мичиган на пароме, а поеду через Су-Сент-Мари, то сэкономлю как минимум десять долларов.

Было похоже на то, как привезли добрую весть из Гента в Ахен[51]. День мчался галопом, “форд” мчался галопом, мы мчались галопом втроем. Бивер-Дам, Уопан, Фонд-дю-Лак, Ошкош остались позади. Солнце тяжело опускалось на длинные облачные перины, которые сначала порозовели, потом покраснели, потом стали пурпурными. Через Эпплтон я проехал в сумерках, через Грин-Бэй в темноте. Ощущение темного подступающего леса, отходящего на миг ради затерянной фермы или маленького сиротливого городка. И ощущение темной подступающей истории: индейцы в каноэ из древесной коры, канадские вояжеры-мехоторговцы, христианские миссионеры, французы-первопроходцы с империей на уме. Радостно взволнованный ездой по улице американской истории навстречу одностороннему движению, я колесил к истокам республики, к восточным штатам предков-колонистов – в края, которых в моей жизни не было никогда, а в жизни моей семьи – на протяжении трех поколений. И, что еще важней, к Салли и нашему ребенку. Ланг, наверное, меня не признает. В отличие, я надеялся, от Салли.

В Меномини в одиннадцать вечера, когда я проезжал, жизнь едва теплилась. Городок Эсканаба после полуночи выглядел под шипящими дуговыми фонарями таким же мертвым, как тело на столе в морге. В три тридцать ночи американский таможенник в Су-Сент-Мари жестом пропустил меня через ворота, а канадский на той стороне, неохотно покинув свою освещенную комнатку, где на столе, я видел, дымилась чашка кофе, спросил меня, везу ли я огнестрельное оружие или животных, и отвернулся, не успел я открыть рот.

Еще пол-лиги, еще пол-лиги, еще пол-лиги вперед[52]. На чахлый вереск Садбери пролился болезненный утренний свет. Мои нервные окончания были как вросшие внутрь колючие волоски, голова сделалась с тыкву, пальцы стали пузырями, полными воды. В Стерджен-Фолс я остановился у круглосуточного кафе съесть пончик и наполнить кофе опустевший термос, но это не помогло. Заводя мотор, я чуть не уснул, и меня едва хватило на то, чтобы доехать до места, где я мог свернуть на обочину, запереть двери и лечь на сиденье.

Неизвестно сколько часов спустя я проснулся. Кто-то стучал по стеклу. Местный полицейский в широкополой шляпе. Я сел, протер слипшиеся глаза, открыл закисший рот, убедил полицейского, что я не умер, не пьян, не попал в беду и не преступник, с усилием вернул лицевым мышцам подвижность, выпил стаканчик кофе и двинулся дальше.

Оттава – длинная река. Пока ехал вдоль нее, я закончил свой роман, между городом Оттавой и рекой Св. Лаврентия переработал его, у реки Ришелье выбросил его в корзину. Плоский Квебек разочаровал меня, и мне не понравились здешние бесформенные дома, крытые асбестовой черепицей таких цветов, на какие не позарились бы больше нигде. Проделать такой путь ради этого? Между тем дело шло к вечеру. Я не успею послушать музыку после ужина, не говоря уже о самом ужине, не говоря уже о хересе. Уже время ужина, а мне еще ехать полтораста миль.

Я съел последний сэндвич, допил кофе, задался вопросом, не начать ли новый роман, но не смог себя заинтересовать. Вместо этого принялся читать наизусть все стихи, какие помнил, от “Люсидаса” до “Выстрела Дэна Макгрю”, заставляя себя проговаривать все без ошибки от начала до конца. К тому времени, как я истощил запас, я был у Раус-Пойнта на северном берегу озера Шамплейн. Последние мили до границы коротал, считая от ста семерками назад: старался убедить себя, что мозги еще работают.

В Раус-Пойнте мою машину обыскали: багажник, заднее сиденье, переднее, под сиденьями. То ли ожидали кого-то, то ли мой вид не внушал доверия. Поинтересовались, кто я такой и ради чего заехал в Канаду. Долго рассматривали все документы, какие у меня были. В конце концов, украв у меня почти тридцать минут, которые я ценил по сотне долларов за штуку, они пустили меня дальше.

Страшно рассерженный, я помчался на юг через Сент-Олбанс. Уже темнело, но я видел, что местность изменилась. Едва я покинул Квебек, равнина кончилась, и начались холмы, озера, горы, густые леса. Дома, крытые асбестом, уступили место фермерским жилищам, обшитым досками, покосившимся сараям, большим амбарам. В городе я увидел белые фронтоны, зеленые ставни, двери с веероподобными фрамугами, обрамленные подобиями портиков.

Хорошо. Я приободрился, стал зорче смотреть по сторонам. Но крокодиловы челюсти сна не отпускали меня надолго. Дважды после поворота на более узкую дорогу с указателем “Моррисвилл” я просыпался от шороха шин моего “форда” по гравию обочины. После второго раза, встревоженный, остановился и несколько минут бегал взад-вперед в почти полной темноте. Но когда опять сел за руль и поехал, глаза от сонливости не хотели служить. Веки были как гири, дорога ветвилась там, где не было развилок, поворачивала там, где не было поворотов. Встречные фары, светившие в лицо, выводили меня из оцепенения, но секунды спустя я вновь боролся со сном. Я ущипнул себя за руку в чувствительном месте с внутренней стороны пониже плеча. С силой потер веки и широко их растянул. И тут же увидел, что на меня что-то надвигается. Грузовик с погашенными фарами. Удар по тормозам, резкий поворот руля, скольжение шин, сотрясение остановки; один на темной дороге, ничего не видно, кроме придорожного леса – черных елей, мрачных берез.

Пристыженный и напуганный, но напуганный не настолько, чтобы признать себя не способным сейчас к вождению, я поехал дальше. Я не знал толком, где нахожусь: дорожные знаки мало что объясняли, карту при тусклом свете лампочки не разглядишь. Встав на перекрестке, я вышел, и свет фар помог мне сориентироваться. Слава тебе господи, всего семь миль до Баттел-Понда.

В деревне почти в одиннадцать вечера я не мог понять, по какой из двух улиц ехать, и пришлось постучаться в дверь единственного дома, где горел свет. Мужчина в нательной рубашке сказал, что надо проехать вперед одну милю. Я так и сделал; увидел на колесе фургона, среди прочих почтовых ящиков, ящик Эллисов, проехал еще двести ярдов до других ящиков на доске. Увидел разрыв в стене деревьев, повернул налево. На поляне – три машины, среди них “шевроле” Лангов. Я подъехал, остановился, выключил фары.

Теперь куда? Я был в черном лесу, закрывающем небо, тьма такая, что я не видел собственных рук. Сверху, от древесных крон, доносился мягкий шелест ветра. Снова включив фары, я разглядел перила и ступеньки из шиферных плит, ведущие вниз. Погасив огни, я должен был идти к ступенькам вслепую, полагаясь на память глазной сетчатки, а потом спускаться ощупью. Слева теперь угадывался дом: чернота более черная, чем все вокруг. Перемещая руку по стене, я дошел до угла дома; за углом слабый свет из окна в глубине веранды. Через окно я увидел большую комнату с высоким потолком, горящий торшер, силуэты мебели; людей не было. Я прислушался: за еще одним углом, кажется, звучат голоса.