Жители Острова, зная Власа как начальника охраны, ожидали, что по его вступлении в должность судьбу Маркела разделят многие. Влас же, наученный горьким опытом, был теперь осторожен и головы сворачивал лишь в случаях крайней нужды. Более того, он несколько улучшил условия проживания перемещенных в Лагерь лиц и даже увеличил им довольствие.

В лето двадцать восьмое Великой Островной Революции жена Власа Глафира родила ему дочь. В воспоминание о детстве, проведенном Председателем на пасеке, девицу нарекли Мелиссой. Дитя оказалось необычайно бодрым, много ело, много кричало и выбрасывало из люльки игрушки. Глафира и Влас умилялись дитяти, чей первый зуб был отмечен государственным салютом в один залп. Последующие зубы отмечались, соответственно, двумя, тремя и более залпами.

Количество залпов естественным образом возрастало, и это знаменовало возрастание трудностей кормилиц, которых ребенок кусал за грудь. Число зубов, а с ним и залпов, увеличивалось с невиданной скоростью. Когда же число залпов дошло до тридцати шести, граждане Острова не скрывали своего удивления. Но белозубая улыбка Мелиссы была столь обворожительна, что незначительный переизбыток зубов у ребенка никого не беспокоил.

В лето тридцать пятое Революции Председатель Острова, в отличие от своих предшественников, обратился к вопросам культуры. На встрече с писателями он расспрашивал, как в современной словесности отражена тема пчел. Услышав, что пчёлы до сих пор обойдены вниманием писателей, Влас огорчился и вкратце рассказал собравшимся о трудолюбии пчел, их отношении к женщине и матери, а также об обкуривании ульев.

По окончании рассказа зал пришел в невероятное возбуждение. Особое впечатление произвело на всех заключительное Власово высказывание: пчела всем нам учитель. Эти четыре простых, вроде бы, слова исчерпывающе определили роль пчелы в становлении всякого пишущего. Воодушевленные выступлением Председателя, присутствующие заверили его, что дореволюционное отношение к пчеле отныне коренным образом изменится.

В лето тридцать седьмое Великой Островной Революции в Университете был открыт факультет пчеловодства. В том же году вышел первый том семейной хроники Улей. Издание предполагалось многотомным, поскольку по первоначальному замыслу в нем должны были предстать литературные портреты всех пчел улья. Посвященные отдельным особям тома надлежало распределить между писателями Острова. Когда же выяснилось, что улей населяет в среднем 60–80 тысяч полосатых тружениц, было решено сосредоточиться на самых интересных судьбах.

Парфений

Съемки должны были начаться еще позавчера, но уже третий день льет дождь. Мы сидим на вилле без прогулок. Иногда выходим на крытую веранду и слушаем, как дождь барабанит по тенту. Время от времени появляется один из работников виллы и т-образным приспособлением поднимает провисший под тяжестью воды навес. Легким водопадом вода обрушивается в каменный желоб.

Нет в этом ничего особенного, но даже такую картинку жаль было бы потерять навсегда. Сколько еще нам будет дано слушать дождь? Наблюдать водовороты в желобе. За свою безразмерную жизнь мы видели всё столько раз, что оплакивать прощание с этим как-то даже неловко. Странно устроен человек: чем больше он получает, тем большего ему хочется.

Вчера за ужином еще раз встречались с Артемием. Пользуясь отсутствием Леклера, долго беседовали. Артемий спросил меня, в чем, на мой взгляд, главное различие между средневековыми людьми и нынешними.

Мой взгляд. Он всё более затуманивается, и тут уж ничего не поделаешь.

– Может быть, в ощущении времени, – отвечаю. – Там оно замедленное, как в подводной съемке. Мерцающее: то время, то вечность.

– А как вы ощущаете время сейчас – как тогдашнее или как нынешнее?

– Сейчас? Как тогдашнее. Из которого выкачали всю вечность.

Дождь за окном усиливается, и стекло становится матовым.

– Значит, вы чувствуете себя здесь чужим?

– Да нет… – отвечаю. – Пожалуй, нет.

Я бы чувствовал себя чужим, если бы, скажем, перепрыгнул из того времени в это. Если бы у меня, как у хроники, отобрали сто пятьдесят лет. Но ведь все годы – вплоть до нынешнего – я прожил, что называется, без перерыва.

Понимаю, отчего хронисты так боялись, что часть времени затеряется, отчего так ценили непрерывность. Считали каждое царствование, чтобы на пройденном пути не образовалось ни одной пропасти – даже трещины чтобы не было. Иначе нет единства истории, и одна часть твоя там, а другая – здесь. В основном, конечно, там.

– Простите, я вас уже замучил… – Артемий кладет ладонь на руку Ксении. – Чему учит долголетие?

Поверх его ладони Ксения кладет свою. Три уровня взаимной симпатии.

– Учит тому, что всё повторяется – в том или ином виде. – Она задумывается на минуту. – Учит ждать бед – их так много… В юности этого не понимаешь. А в какой-то момент становится страшно жить.

– И чем дальше, – замечаю, – тем страшнее. Старческое слабоумие – не защита ли это? Не милость ли?

За столом появляется Леклер. Интересуется, о чем мы говорим.

– О жизни? Узкая тема.

Смеется. Ему накладывают салат.

О жизни. В нашей – вызывающе длинной, – поместилось такое количество других жизней, что как-то неудобно и говорить. Мы наблюдали, как они проходят. Каждая из них.

Он. Еще вчера – юный, тонкий, быстрый. Хохотал. Подпрыгнув, срывал на ходу с дерева яблоко. Рассказывал о новой любви. Передразнивал торговку рыбой. А сегодня – пожалуйста: толстый, седой, хотя всё еще крепкий. И всё еще что-то рассказывает. Через день узнаёшь – нет его больше. Молчит.

Она. Причесывалась в фойе перед началом спектакля. Кладя расческу в сумочку, улыбалась кому-то в зеркале. Проходила на свое место сквозь заполненный уже ряд кресел, и все поочередно вставали, и волна духов предшествовала ей. Сев в кресло, движением руки отбрасывала волосы, говорила быстро и взволнованно. Теперь тоже молчит. И многие сотни виденных нами молчат. Жили по-разному, а безмолвствуют одинаково.

Сколько у нас было встреч и прощаний, даров и потерь! Встречая дорогого человека, еще ведь не знаешь, что он – дар, что спутник жизни твоей, но когда прощаешься, то понятно, что великая потеря. Так что потерь, получается, больше.

Помним все лица, что мы успели полюбить, все слова, голоса, жесты. Мы со столькими простились, что прощание стало нашим основным занятием, а они всё уходили и уходили, всякий раз оставляя нас в нашем одиночестве. Дводиночестве, сказал бы я.

Вышедшие тома о пчелах Влас читал с неослабным вниманием. Похвалив писательский труд, Председатель высказал и замечания. Острый глаз пчеловода заметил, что в третьем томе писатель перепутал двух пчел и приписал одной то, что выпало на долю другой.

В шестом томе внешность одной и той же героини в начале и в конце описывалась по-разному. В первом случае говорилось, что пчела была хороша собой, до самых седин у нее были стройные лапки и упругие крылья. Во втором же случае сообщалось, что означенная особь была с детства хромой, неопрятной, а на усиках ее всегда висели остатки цветочной пыльцы. С течением времени она стала всё чаще прикладываться к нектару, обрюзгла и прожигала жизнь с трутнями. Опустившись, больше не летала, но лениво ползала по крышке улья.