любил выпивать и закусывать последний российский император, — и предложил бы выпить за успехи самой передовой науки в мире, то есть советской. А потом Арон Лейбович с сотрудниками должен был бы отправиться на завод, чтобы доказать преимущества совместного процесса Огородникова — Шапиро. При этом Сергей Кириллович в любом случае остался бы в выигрыше. Удалось внедрить процесс — значит, они с Ароном Лейбовичем создали хорошую технологию, не пошел процесс — известно, кто выступил с идеей, свидетелей — полный зал ученого совета.

Я не сомневаюсь, что если бы процесс предлагался как совместная работа двух лабораторий, то дирекция оказала бы разработчикам всяческое содействие: сотрудниками, анализами, оборудованием. И любой, даже самый маленький успех отождествлялся бы с большой победой, а при неудаче сказали бы: «Ну и что? Омлета без разбитых яиц не бывает, найдем причины неудачи, скорректируем режим и двинемся дальше, к сияющим вершинам победы».

После удачного внедрения нового процесса весь административный ресурс дирекции института был бы направлен на получение за эту работу Госпремии СССР. При таком раскладе попали бы Арон Лейбович Шапиро и кто-нибудь из его команды в соавторы премии или нет — вопрос, но сейчас речь о другом.

Человек очень осмотрительный, Арон Лейбович каждое свое действие просчитывал на много шагов вперед — любой гроссмейстер позавидовал бы. Он наверняка понимал, что будет, если не заявить, что рецикловая технология — совместная разработка лабораторий Огородникова и Шапиро.

Я уверен — Арон Лейбович знал, что, если он декларирует принадлежность нового процесса только его лаборатории, возникнет справедливый вопрос: чем шесть лет занимался Сергей Кириллович? А это уже чревато ликвидацией подразделения. Поэтому война пойдет не ради славы, а ради жизни на земле.

Конечно, если бы в 1973-м институтом руководил легендарный директор Иван Романович Осадченко, для которого важнее всего были интересы дела, то ситуация развивалась бы так, как и полагается в таких случаях: вся административная и научная мощь института была бы направлена на успешное внедрение нового процесса.

Но мудрейший и порядочнейший Иван Романович, к счастью для него и глубочайшему сожалению практически всего института, ушел на пенсию примерно за год до этого. В дирекцию пришли люди, для которых дружба с Сергеем Кирилловичем и незыблемость заведенного крепостного порядка значили гораздо больше, чем сотни тысяч тонн грязных сточных вод, ежегодно сбрасываемых в Волгу.

Шапиро не отличался склонностью к конфликтам, но принципиальность, честь и совесть для него были так же естественны, как дыхание. Он предложил коммерциализировать новую технологию руководству Куйбышевского завода синтетического каучука — директору Николаю Вартановичу Абрамову и главному инженеру Израилю Марковичу Белгородскому. И обратился по адресу, о чем я расскажу ниже. Его предложение с радостью приняли.

В итоге началась война, в которой Арону Лейбовичу, его ближайшему помощнику и другу В. Ю. Ганкину — талантливому ученому, ставшему профессором в тридцать шесть лет (по тем временам в отраслевой науке большая редкость), а также коллективу лаборатории пришлось биться на два фронта. Битва продолжалась с 1973 по 1978 год — пять лет. Это огромный срок. Первый, и главный фронт — огромное количество труднейших задач, возникающих при реализации новой технологии. Ведь первая стадия получения изопрена — один из самых сложных процессов мировой нефтехимии. Кроме того, внедряя на производстве изобретения, нужно постоянно присутствовать на заводе, иначе все неудачи спишут на новую технологию. Поэтому жить вне дома приходилось месяцами, а в те годы в провинции быт был достаточно неустроенным: ни хорошей гостиницы, ни поесть по-человечески.

В такой ситуации очень важно, вернувшись в институт после месячного пребывания на заводе, встретить доброе отношение руководства. Ну, если не доброе, то хотя бы нейтральное. Я знаю по себе, как тяжело, когда из доклада о результатах командировки руководство выхватывает любые неудачи и раздувает их до вселенских масштабов, а достижения остаются незамеченными.

Для Шапиро и его сотрудников борьба с руководством родного института началась еще во время подготовки внедрения на заводе. Каждая рядовая неудача преподносилась на ученом совете и даже в министерстве с такой неподдельной радостью, что было стыдно за людей, которые по должности обязаны радеть за дело, а не тешить личные амбиции.

Я до сих пор вспоминаю, как на одном из ученых советов после доклада Арона Лейбовича Шапиро о результатах пробега несколько выступающих начали смаковать несуществующие недостатки рецикловой технологии, хотя сами за всю карьеру не внедрили ни-че-го. Как все это выдержал Арон Лейбович, как он мог вежливо отвечать на незаслуженные, порой хамские придирки, для меня тогда было загадкой. Забыл я, что сказал Онегин Татьяне: «Учитесь властвовать собой».

По большому счету у Арона Лейбовича было не два фронта борьбы — институт и процесс на заводе, а целых четыре. Ведь еще нужно было жаловаться в вышестоящие инстанции — министерство и партийные органы. В министерстве война оказалась проиграна до ее начала, так как заместитель министра, курировавший наш институт, был другом Сергея Кирилловича.

На помощь партийных органов тоже рассчитывать не приходилось, поскольку для принятия решения обычно использовали мнение руководства предприятия, а оно было известно какое. Но бешеная энергия Арона Лейбовича и его удивительное умение убеждать людей сыграли свою роль: как-то Шапиро удалось встретиться и побеседовать с инструктором обкома партии Геннадием Петровичем Тумасовым, и тот поверил в новый процесс. Когда руководство нашего института и министерства выстроило административный заслон, мешавший сотрудникам лаборатории запускать технологию, именно Тумасов через Комиссию партийного контроля при ЦК КПСС, вопреки воле собственного начальства и во вред карьере, сделал все возможное, чтобы ученые беспрепятственно ездили на КЗСК и занимались делом, а не борьбой за право творить и реализовывать результаты своего труда в производственных условиях.

До этой истории я был максималистом — для меня существовало либо белое, либо черное. Интеллигенция в большинстве своем плохо относилась к партийным функционерам, считая их приспособленцами, вступившими в организацию из карьерных соображений, а не во имя высоких идеалов. Поступок Тумасова показал, что не бывает только черного или белого цвета, возможен серый и даже белый с небольшим оттенком серого. Я получил тогда важный и нужный для себя урок.

В следующих главах я подробно расскажу еще о нескольких людях, без которых внедрение этого процесса было бы невозможно, — о генеральном директоре КЗСК Николае Вартановиче Абрамове и главном инженере завода Израиле Марковиче Белгородском. А пока закончу свою историю.

Я много чего внедрил и могу сказать, что без творческого участия в команде начальника цеха реализовать новую технологию нереально. Начальником цеха тогда был Эдуард Авраамович Тульчинский, инженер от Бога, принявший на себя тяготы