перепачканным сажей, размашисто перекрестился. Мол, не было ни слова лжи в его речах, а одна только правда. — С робятами почти на тридцать верст во все стороны проскакали. Одна великая гарь кругом, смрад сильный от конских и людских трупов…

От внезапно скрутившего его кашля, мужчина перегнулся пополам. Кашлял сильно, долго, едва внутренности свои не выхаркивая. Видно, нелегко ему дался поход на тот берег. Досыта надышался гари.

— … Много там крымчаков полегло, воевода, — продолжил он, когда смог отдышаться. — Считали мы, считали, да со счета сбились. У одного три тьмы вышло, у другого — все пять, а третий — вовсе, грамоту не разумеет… Еще повозок без счета погорело со всеми припасами. Внутри них находили горелое зерно, расколотые кувшины от масла, остатки вяленного мяса. Видно, привезенные с собой припасы там были. Ничаво другого, воевода, больше не приметили.

Чуть помолчав, Голицын махнул рукой на бронзовый кубок с вином, что стоял на сундуке. Десятник в ответ непонимающе вытаращил глаза.

— Кубком тебя жалую за службу, — уже в нетерпении махнул в его сторону воевода. Воин понимающе оскалился. О таком два раза просить не нужно. Схватил кубок и был таков.

Воевода же вновь начал вышагивать по шатру. От таких известий усидеть на месте никак нельзя было. Уже третий отряд проносил с той стороны похожие вести: кругом сплошная гарь, не единой живой души и тысячи мертвяков.

— Что же происходит такое? Неужели сама стихия на нашей стороне? — в очередной раз безответно вопрошал он воздух и, естественно, не получал никакого ответа. — Ни единого крымчака с той стороны…

Он никак не мог поверить в услышанное. Думал, что вот-вот в шатер ворвется еще один гонец и скажет о иное. Ведь, было собрано огромное войско почти в девяносто тысяч душ с гигантским обозом. Все, в том числе он, ждали кровавых столкновений с отрядами крымчаков, тяжелых боев, убитых и раненных. А ничего этого и в помине не было! Словно Господь смилостивился над ними и покарал своей дланью всех нечестивцев.

— Коли правда все это, то нельзя медлить. Нужно вперед идти, к Перекопу, где их сильная крепость стоит. Возьмем, значит, будет нам слава великая, — наконец, отбросил Голицын все сомнения. Похоже, ему предоставился тот шанс, который выпадает лишь один раз за всю жизнь. Нельзя, никак нельзя, его упустить. — Решено.

-//-//-

По черному-черному от сгоревшей травы берегу шли двое русских воинов и тащили волоком третьего. Когда они останавливались, чтобы перевести дух, то начинали отвешивать тумаки своей ноше. Правда, тот, лежавший на земле мешком, почти никак на это не реагировал. Лишь изредка что-то пьяно мычал и пытался махнуть рукой.

— Паскуда! Чуть всех нас не спалил! Гаденышь! Кузя, его огниво сховал? Воеводе показать потребно будет, — утирая пот, говорил один, коренастый воин в старенькой, видавшей виды кольчуге и дедовском шлеме. Голос был простуженный, хриплый. То и дело шмыгал носом и утирал сопли, размазывая при этом по лицу грязь и сажу. — Отхватишь тапереча плетей от души, паскудина! На! — он несколько раз от души приложился ногой по бесчувственному телу. — Чуть в домовину нас всех не вогнал!

— Постой, постой! — дернул его за рукав второй воин, на крупном теле которого едва не трещал по швам потрепанный тигеляй. — До смерти забьешь! Вдруг воевода его поспрашать захочет? Может тут измена? Это же государево дело получается, — от этих слов тут же дохнуло подземными казематами в пыточной и дыбой. С государевой изменой шутить нельзя было. В миг окажешься в пыточной. Первый воин тут же отпрянул от своей жертвы. — То-то же… Это понимать нужно. Принесем, все расскажем, как дело обстояло. Пусть воевода и решает. А наше дело маленькое…

Отдышались, подхватили тело и потащили дальше в лагерь. Перед стражей, что стояла у шатра главного воеводы, они начали голосить. Мол, злодея-поджигателя поймали.

— Хватит орать, как оглашенные! Сюды его волоките, — воевода на мгновение выглянул из шатра и махнул рукой. После снова исчез за тяжелым пологом шатра.

Оба воина подхватили свою ношу и потащили ее внутрь, где сбросили прямо на земляной пол. Сидевший в полумраке, Голицыи вопросительно уставился на них. Мол, рассказывайте все обстоятельно.

— Мы же с вечера в дозоре были с северной стороны, откуда огонь-то пошел. Я спереди шел, а Кузька позади меня, — начал косноязычно рассказывать первый, кряжистый, похожий на медведя воин. — Гляжу на берег, а там кто-то есть! Шевелиться и бормочет! Я Кузьке машу рукой туда! Мол, смотри, лазутчик! А там вона кто…

Воин ногой пнул лежавшего на земле парня, который тут же разразился странной, явно оскорбительной, тирадой.

— Ты, редиска огородная, отвянь от меня! Петух гамбургский, иди кукарекуй лучше! — начал бросаться тот непонятными хулительными словами. — Я, б…ь, один за всех вас воюю! Спите тут, а я жгу эту нечисть! Что моргалы на меня лупите⁈

Парнишка, в котором Голицын к своему удивлению узнал одного из своих писарей, был вдребезги пьян. То и дело пытался подняться на ноги, но это у него никак не удавалось. Конечности никак не хотели его слушаться: скользили по земле, выгибались под немыслимыми углами, словно ватные.

— Я, я все поджёг! И что? Если бы не я, вас всех бы уже сегодня ночью смыло с этого берега! Что, ее так⁈ Не прав⁈

Парню, наконец, удалось подняться. Шатаясь, и раскачиваясь, словно моряк после кругосветки, он сделал пару шагов вперёд.

— Вы же ни хрена не делаете! Упёрлись, как бараны, и претесь вперёд. Думаете, крымчак в штаны навалил и по горам попрятался⁈ Ха-ха-ха! — издевательски заржал, широко раскрывая рот. — Вас же бы всех раскатали! Я, именно я, спас все ваши задницы! Да! Спас задницы! Особенно твою!

К несказанному удивлению Голицына палец писаря описал несколько кругов и застыл прямо в направлении него. Недвусмысленно, по-хозяйски, застыл, как «перст вопиющего справедливости». Воевода, в первое мгновение, даже хотел обернуться, чтобы поглядеть, а не стоит ли кто-то за ним.

— Что? Именно так, спас! — в шатре опустилась тишина. Воины, едва до них дошло содержание разговора, тут же ветошью прикинулись. От таких разговоров про «больших» людей ничего хорошего не жди. Простого человека мигом в «холодную» определят. — Сам посуди…

Голицын, глядя на вальяжную и совершенно спокойную фигуру какого-то там писаришки, несколько раз ущипнул себя за руку. Ибо с трудом верил в реальность происходящего. С ним, фаворитом государыни Софьи, никто еще так не разговаривал. И только любопытство останавливало его от того, чтобы в этот же миг не позвать стражу. Слишком уж странным было поведение самого обычного