Лес и правда являл собой причудливое смешение привычных Коле лиственниц и кедрача с широколопастными веерами листвы грецкого ореха, колючими элеутерококками, аралиями, виноградом и коломиктой, которую, как утверждал Родион Андреевич, здесь употребляют в пищу. Встречались дикие черешни и абрикосы, ильмы, клены и даже акации, — многие из них Коля не видал никогда. По пойме и на лужайках цвели восхитительные темно-красные и золотистые лилии, синяя живокость, василистник и чемерица.

Коля уже приноровился к манере Николая Михайловича неожиданно останавливаться, завидев подходящий экземпляр растения, быстро и аккуратно откапывать его, передавать Коле и, не сбавляя шага, продолжать путь. Ему же следовало поспевать за своим спутником, упаковывая ботаническую редкость в специальные холщовые сумы прямо на ходу. Потому Коля чаще всего даже радовался, когда откуда-то вдруг вспархивала птица и Николай Михайлович, точно собака, делающая стойку, весь подбирался, пытаясь определить ее среди ветвей. Если начиналась охота, то он знаками приказывал Коле оставаться на месте, осторожно клал наземь свою суму и совершенно бесшумно растворялся в зарослях. Коля наконец мог успокоить дыхание и не торопясь расправить листья и поникшие цветки их добычи. Если бы не настоящие тучи вьющихся вокруг комаров и слепней, можно было бы и отдохнуть, но чаще всего в ожидании Николая Михайловича ему приходилось волчком крутиться на месте и отчаянно хлестать себя по плечам куском холстины, чтобы хоть как-то защититься. А если не было вокруг докучливых комаров, — значит, поливал с неба нескончаемый в эту пору дождь, заставляя проклинать все на свете.

Но вот вечера, даже дождливые, которых на пути было куда больше, чем ясных, Коле нравились. Вечером разжигали костер, отгонявший несносных комаров. Дневная жара спадала, с реки тянуло прохладой, а добычи благодаря неутомимому охотнику было столько, что хватало на всех. Николай Михайлович и Коле давал пострелять, но только наверняка, явно экономя порох и дробь. Потому Коля очень старался не ударить в грязь лицом и от этого (или от несчастливой звезды своей) все больше мазал. Николай Михайлович на это только кивал головой, а Коля краснел до ушей и ощущал себя распоследним хвастуном, хоть и не сказал Николаю Михайловичу ни слова неправды.

Миновали еще три притока, после которых Уссури сузилась чуть не вполовину. Заезжали в две станицы, и то потому, что казаки-гребцы стали из-за задержек сильно роптать. Здешние казаки, в отличие от шилкинских, были на язык как-то больше развязны и почтения ни к чему особенно, а тем более к трудам научным, не имели. Ворчали специально громко именно при Коле — как люди военные, они все же нутром чуяли в Николае Михайловиче настоящего командира и при нем несколько утихали. Коля передавать их домыслы посчитал ниже своего достоинства, но как-то Николай Михайлович заговорил об этом сам:

— Пошлость и варварство, мой друг, настигают нас даже здесь, в далекой Сибири! Ты думаешь, я не знаю, что они говорят за моей спиной: мол, и пошто мы таскаем их по горам за свои веники, так, может, какая колдовская сила в них есть? — он мастерски передразнил Акинфия, самого злоязыкого из казаков. — Ты ему, так и быть, шепни на ушко, что у лимонника плоды мужскую силу придают, сдается мне, что после этого он нас куда больше уважать станет! — Николай Михайлович вдруг озорно подмигнул Коле, и тугой узел обиды на дураков-казаков внутри Коли сразу распустился.

Они были в пути уже двадцать дней, когда прибыли в безымянную станицу за номером 23 — последнюю перед станцией Буссе, в которой, по уверениям Родиона Андреевича, можно было сесть на небольшой пароходик, курсировавший по реке Сунгаче до озера Ханка.

Здесь Родион Андреевич наконец нашел меха нужного качества, о чем и сообщил, предложив задержаться на ночь для совершения окончательной сделки. Николай Михайлович и Коля вовсе не возражали, тем более что Родион Андреевич устроил их на ночлег к семье казаков, жившей на отшибе станицы.

Коля возился с гербарием, большая часть которого, увы, сильно пострадала от непрестанных дождей во время их поездки, когда Николай Михайлович неожиданно попросил его:

— Вот что, товарищ, ты прогуляйся-ка по округе. Посмотри, что да как тут. Сдается мне, Родион Андреевич что-то от нас не то что бы скрывает… а будто утаить хочет… может быть, намерения у него самые что ни на есть благие, а только я в эти места послан для того, чтобы все доложить как есть, по правде. Но меня-то здешние, вишь, обходят за версту. А ты что? Так, постреленок… Вот и ступай. Только ни во что не ввязывайся, понял?

Коля кивнул и мигом слетел с крыльца. Станица была небольшая. За полчаса ее всю можно было пешком обойти. Коля праздно послонялся по пристани. Прошелся по единственной улице, подивившись снова царившему вокруг запустению, обошел трактир, который, невзирая на еще не перевалившее зенит солнце, был уже полон, — оттуда неслись песни, выкрики и даже женские взвизгиванья. Трактир располагался в единственном на всю станицу двухэтажном доме, с задов к нему примыкала какая-то неприметная лавка и огород, заросший голохаем и лебедой. Коля некоторое время прислушивался и совсем было собрался уйти, как вдруг дверь распахнулась, и какая-то женщина за косу вытащила на улицу девчонку с красным, словно от пощечины, лицом. Неразборчивой скороговоркой донеслись слова, потом младшая вырвала косу из руки своей мучительницы и ринулась прямиком в бурьян. Женщина постарше рванулась было за ней, но тут же ожглась голохаем и выругалась.

— Ну, стерва, посиди чуток, глядишь, и охолонет! — не без злорадства сказала она, и Коле почудилось, что женщина эта хлебнула чего покрепче колодезной водички.

Он затих совершенно, а девчонка беззвучно рыдала на расстоянии вытянутой руки от него. Платок сбился, обнажив светлые, как лен, волосы, чуть вьющиеся на висках. Потом она перестала плакать и села, глядя прямо в него невидящими глазами. Глаза были темно-зеленые, как мох, лицо красное, с облупившимся носом и россыпью веснушек. А еще она была старше, чем казалась из-за своего росточка, — Коля увидел, что у нее уже вполне оформились груди, туго выпиравшие под выцветшей блузой.

— Чего вылупился? — вдруг грубо спросила его девушка. — Что, еще один… жених?

Слова сопровождались издевательским смешком, но голос звенел от слез, и Коле стало ее жаль.

— Не жених, — миролюбиво сказал он. — Просто мимо проходил и стал свидетелем вашей ссоры. Ну и неудобно как-то стало… маячить. Вот и спрятался.

Девушка молча воззрилась на него, словно у него вдруг выросла вторая голова. Коле стало еще более неловко, и он начал подниматься, но коротышка