– Чего, мам? – встревоженно спросил Сережка. – Ногу подвернула?

– Нет-нет… Ты устал? Мы от Багничей совсем недалеко. Скоро дома будем.

– Ничего я не устал, – вздохнул он. – Просто… Дед говорит, на болоте каждый может заплутать. А ты теперь думаешь, что я маленький!

– Большой, большой, – уверила его Алеся.

Она вдохнула поглубже, словно пахнущий мокрым мхом, травой, листвой и еще чем-то свежим и резким воздух мог выветрить из ее души стыд.

Стыд не выветрился, но взгляд ее, внутренний взгляд, словно навелся на резкость, и с этой резкостью, с полной ясностью, в истинном свете видела она теперь все, что происходило до сих пор, и понимала, что должно, а главное, не должно происходить с ней в будущем.

Часть II

Глава 1

Во второе свое московское лето Алеся наконец Москву полюбила.

Она не назвала бы день, когда это произошло, но знала день, в который поняла это. Автобус свернул с Волоколамского шоссе на Иваньковское, остановился у больничного парка, она вышла, и вдруг ее охватила радость. Притом очень какая-то понятная радость. Будто сказали ей самыми простыми словами, до чего же все это хорошо – и просвеченный летним солнцем парк с больничными корпусами, и то, как Герман Валентинович, заведующий терапией, улыбается, здороваясь с ней у ворот, и как, раскладывая лекарства, чтобы разнести по палатам, она мельком бросает взгляд в окно, а оно будто витраж в соборе, потому что зеленые листья касаются стекла…

И что во всем этом московского? Да ничего. Больницы везде похожи, летние листья тем более, и кремлевские башни не виднеются за окном. Но что жизнь ее как-то незаметно стала частью огромного, искрящегося энергией московского пространства, Алеся почувствовала именно в этот июльский день. Почему, и сама не объяснила бы, но чувство было сильным и радостным. Она прислушивалась к нему, и радость не ослабевала.

– Температура у меня, Алеся, наконец спала!

Этими словами, произнесенными торжественным тоном, встретила ее Феклушева из четвертой палаты. Она лежала с бронхитом, лечение шло тяжело, все-таки возраст не молодой. Дочка ее, хлопотливая, с постоянным выражением заботы на лице, оплатила одноместную палату и однажды в коридоре принялась объяснять Алесе, что для матери ничего не жалко, вы, главное, лечите ее как следует. Алеся была не единственная, кому дочь Феклушевой досаждала бессмысленными разговорами. Она выслушала все, что та хотела сказать, и заверила, что лечение идет по протоколу, все с ее мамой будет в порядке.

– Правда? – обрадовалась Алеся, услышав от Феклушевой про спавшую температуру. – Видите, как хорошо! А вы капельницы не хотели.

– Да что твои капельницы! Я по Ютюбу у доктора Завороткина знаешь что увидела? – Она кивнула на планшет, лежащий на ее тумбочке. – Смотришь Завороткина?

– Нет.

– Зря. Вы только на химию свою надеетесь, а он природные силы организма привлекает. И народные средства.

Алеся протянула Феклушиной градусник:

– Давайте температуру измерим.

– Тридцать шесть и шесть, сама увидишь, – сказала та. – И вот что помогло.

Она вытянула левую руку, раскрыла ладонь. На большом пальце темнело овальное пятно.

– Что это? – насторожилась Алеся.

С Феклушиной сталось бы принять по совету виртуального доктора такое народное средство, от которого ее придется переводить в реанимацию.

– Уголь активированный в стакане растолкла, – ответила та. – Чуток водой разбавила, знаешь, чтобы кашица получилась. И вот такой овал на пальце нарисовала.

– Зачем?

Алеся примерно представляла ответ. Беспокойство ее прошло. Капельницу-то она вчера вечером ставила Феклушиной лично, так что медикаментозный эффект обеспечен. А от рисунка активированным углем вреда не будет.

– Чтобы черная энергетика из организма выходила, – охотно объяснила Феклушина. – И от бронхита, и от лекарств. Ты вот смеешься. – Она недовольно поджала губы, хотя Алеся совсем не смеялась. – А я сегодня первую ночь поспала. То все кашель и рвет грудь, и рвет, прямо на стенку лезешь от него. А сегодня один раз только просыпалась, и то – мятного настою попила, и ничего, отдышалась. Ушла энергетика плохая, вот в чем дело. А вам бы только химия!

– Ушла, и прекрасно, – кивнула Алеся. – Может, доктор вам больше капельницу и не назначит.

Она взглянула на градусник – температура оставалась субфибрильная. Но все-таки упала после капельниц, и это в самом деле прекрасно.

– Ты ему подскажи, подскажи, – закивала Феклушина. – Пускай отменит. Чего зря меня мучить?

– Он анализы посмотрит и решит, – заверила Алеся. – Не волнуйтесь. Поешьте, отдохните.

Смена пошла обычным чередом, но весь день она помнила свою утреннюю радость от того, что так же отчетливо, как необъяснимо почувствовала себя частью Москвы.

Алеся просила, чтобы ночные смены и дежурства по выходным ставили ей почаще: и для денег, и просто потому, что спешить домой у нее – пожалуй, в отделении только у нее – не было необходимости. А работу она любила, была от природы вынослива, времени для сна ей требовалось мало, и это тоже от природы. Так почему не брать ночные смены?

– Ты во всех отношениях идеальная медсестра, – говорил Герман Валентинович.

А Ира Янышева, завистница со стервозным характером, всегда уточняла сквозь зубы:

– Идеал эпохи #MeToo – фригидность.

Ирины слова Алеся пропускала мимо ушей. Вернее, они отскакивали от нее, как град от закаленного стекла. Специально-то она не закалялась, но способность не обращать внимания на тех, кто старается ее уязвить, тоже, видимо, была дана ей от природы. Просто повезло.

Она вышла с работы в семь часов. Это было ее любимое время летом. Солнце еще не зашло, но свет уже слабеет, очертания предметов приобретают в таком свете завершенность, а лица – ясность и нежность.

С жильем ничего не прояснилось, но продлилось время для поиска. Ритин роман развивался прекрасно, она