Она повторяла это как заведенная, начисто забывая, что произносила те же самые реплики прежде.

Я вгляделся в снимки. Да, двустороннее рассечение позвоночной артерии. Видно с первого взгляда. Как раз перед входом в мозг сосуды внезапно сужались, как будто их укусили. Такие травмы, да еще сразу на обеих ветвях артерии, доводится видеть редко. Если не сказать — очень редко.

Я развернул к ней монитор.

— Такое делает травма или резкий рывок, — сказал я. — Что с вами случилось?

— Ничего, — она замотала головой. — Ничего такого.

Начисто забыть о такой травме? Хорошо, все равно сейчас важнее ее вылечить. Я рассмотрел варианты — и оказалось, что операция опасна и риски перевесят любую пользу.

— Операцию лучше не делать, — сказал я. — Легче дождаться, пока артерии заживут сами.

— Вы ничего не можете? — возмутилась Шарлотта. — Я даже работать не в силах! За детьми присмотреть — и то не могу! Я просто развалина!

— Мне очень жаль, — сказал я. — Поверьте, операция вам ничего не даст и не ускорит возвращение к работе. Она только хуже сделает. Лучше всего ждать. Я выпишу вам антикоагулянты — снизить риск инсульта до тех пор, пока тело не исцелится. Вам нельзя напрягаться и поднимать тяжести. Артерии заживут. Просто не сразу.

Шарлотта провела дома шесть недель. Симптомов у нее был калейдоскоп: и жизнь в замедленной съемке, и волны электричества по телу, и слепота, и падения, и шаткая походка. Наконец мне позвонил один знакомый врач.

— Скажите, там точно ничего не сделать? — спросил он. — Она просто в отчаянии.

С медицинской точки зрения я исчерпал все возможности. Но принять ее согласился. Мне было ее жаль — да и кто знает, может, снимки и впрямь не все показали? Вдруг что еще прояснится?

Когда она пришла, мне показалось, что она на грани безумия.

— Шарлотта, — мягко сказал я. — Рассечения заживают долго. Лекарства, которые я вам прописал, защищают вас от тромбов. У вас скачет давление, но это неизбежно. — Я немного помолчал. — Скажите, вас тревожит только это? Или есть что-то еще?

Больше мне уже ничего не пришлось говорить — она разрыдалась. Это было неправильно. То были слезы отчаяния и безнадежности. Она просто слишком устала, чтобы стесняться, и не могла остановиться.

— Ненавижу мужа, — выдохнула она. — Ненавижу эту сволочь. Он нас тиранил, и я подала на развод. Проклятый алкаш! Ему плевать на меня. И на детей плевать! Ему надо только одно — свести меня в могилу! Он меня и сейчас изводит, звонит по сто раз на день, грозит, оскорбляет… Суд запретил ему приезжать, я этого добилась, но этот гад кричит на меня и унижает, когда забирает детей.

«Спасибо, не надо! Меня и так водили в церковь все детство. Вся зта чушь про Бога мне печень проела».

Да уж, прояснилось. По самое не могу.

— Это большие проблемы, — сказал я. — Они требуют очень большого внимания и долгих бесед. Вы не можете исцелиться, пока над вами и над детьми такая угроза. Знаете, я часто молюсь о своих больных вместе с ними. И могу предложить вам молитву.

— Спасибо, не надо, — огрызнулась она. — Меня и так водили в церковь все детство. Вся эта чушь про Бога мне печень проела. Лицемеры чертовы! Меня бесит сама идея Бога! У меня мачеха прямо до икоты верила, но это не мешало ей меня унижать! Ненавижу ее! И отец ей все это позволял! Я его за это тоже ненавижу!

Она умолкла и вытерла слезы. Я думал, она встанет и уйдет, но вместо этого она сказала:

— Но вы… вы все-таки помолитесь за меня, когда будете в церкви.

— В церкви я за вас тоже помолюсь, — сказал я спокойно. — Но я имел в виду, что хочу сделать это сейчас.

— Сейчас? — удивилась Шарлотта. — Вот здесь?

— Да, — сказал я так мягко, как мог, и мой тон и манеры, казалось, оказали свое действие. Она заметно нервничала, но, видимо, уже просто не могла ничего не делать.

— Хорошо, — кивнула она. — Я согласна.

— Отлично, — я улыбнулся и поудобней устроился в кресле. — Но прежде чем мы начнем, позвольте кое-что сказать вам. Я уже на опыте убедился в том, что болезни — не все, но некоторые точно — рождены нашими чувствами. — Я объяснил ей связь между прощением и здоровьем. — Когда я призываю вас простить, я не прошу притвориться, будто зла никогда не было, и не прошу назвать зло добром. Когда вы прощаете, вы обретаете свободу — и показываете, что ни люди из прошлого, ни мысли о них не в силах причинить вам боль. Мне кажется, для вас это лучшая возможность исцелиться. — Казалось, она поняла. — Кто вас ранил, Шарлотта?

Она задумалась.

— Мне нужно простить отца. — сказала она. — Он никогда не защищал меня от мачехи. А она меня ненавидела.

— Да, — сказал я. — А еще?

На этот раз молчание продолжалось дольше.

— Еще мужа, — наконец призналась она. — Если кого и прощать, то точно его. Такое чувство, что я за него вышла, совершенно не зная.

— Что вам нужно ему простить? — спросил я.

— Унижения. Измены. Пьянки. Он постоянно твердил, что я никчемная уродина. Он даже мою собаку убил.

Она замолчала.

— Хорошо, тогда давайте простим ему это, — сказал я, и мы прошли через прекрасно знакомые мне шаги. Шарлотта называла всех, кто ее ранил, все, что они сделали, и отпускала свою боль, доверяя ее Богу. Вскоре она заплакала — со слезами выходили долгая боль одиночества и многолетняя ненависть.

Она простила отца и мачеху, и последним — мужа.

— Господи, я прощаю Алана, — сказала она. — Ты справедлив, и не мне Тебе помогать. Поступай с ним как сочтешь нужным. Я оставляю все мысли о мести. Я отпускаю его.

Я был поражен — и глубиной ее отчаяния и боли, и тем, как она, уже сама, шла все дальше и дальше. Словно с захламленного чердака, она вытряхивала из памяти каждую соринку. Я знал: за один раз ей всего не охватить. Но у нее уже была надежда.

Когда мы закончили, Шарлотта выглядела спокойней.

— Как вы? — спросил я.

— Легче, — отозвалась она. — Как будто гору скинула. И на душе спокойней. Голова пока болит, но хоть не кружится.

— Вам станет лучше, — уверил я. — Дайте немного времени.

Она помолчала.

— Такое чувство, будто новую жизнь начала, — сказала она. — Никогда такого покоя не чувствовала.

— Это от Бога, — сказал я. — Вы скинули свой балласт. Попытается вернуться — а скорее всего, попытается, — не пускайте. А начнете снова злиться — просто простите.

Шарлотта вытерла глаза, я записал ее на новый осмотр. Из смотровой мы вышли вместе.

— Спасибо, доктор Леви, — тихо сказала она.

* * *

Шарлотта в конце концов получила развод. Алан не унимался, и суд позволил ему видеться с детьми только в присутствии пристава, после чего он прекратил появляться вообще, и пять месяцев о нем не было ни слуху ни духу. Шарлотта тем временем завершила обучение и стала семейным врачом. Она приходила ко мне еще несколько раз. Через три месяца после нашей первой встречи мы сделали повторный снимок: ее артерии, пусть и медленно, исцелялись. Молилась она с великим рвением, и я дал ей имена двух женщин, с которыми она при желании могла молиться сколько душе угодно. Они подружились.