— Ладно, — я подавил сомнения. — Поехали.

Актеры вернулись на сцену, спектакль продолжался.

Через направляющий катетер я ввел другой, миниатюрный, прошел по внешней сонной артерии — и столкнулся с первой преградой. Артерия закручивалась штопором, ее свело, и катетер в ней намертво застрял, хоть и я подбирал самый тонкий.

— Спазм, — сказал я. — Нужно расширить артерию. Готовьте препараты.

Техники занялись делом.

Спазмы артерий, особенно небольших — обычное дело. Стенки реагируют на инструмент, сокращаются — и все, спазм. Это случается с любыми сосудами, но чем они меньше, тем выше риск, что операция прервется и ваш катетер застрянет как корабль во льдах: не потеплеет — не поплывешь.

К счастью, кровь к той области шла и по другим сосудам: блокировка одного не нанесла Кену вреда. Я ввел препарат, чтобы облегчить спазм, и мы молча ждали и злились, — как будто нас в самый разгар боя вдруг попросили замереть для фотоснимка.

Через десять минут сосуд расслабился, и катетер снова мог двигаться. Я осторожно повел его сквозь этот «штопор», мимо развилки, от которой часть сосудов отходила к лицу, и прошел вниз, сквозь череп, — к артерии, питающей опухоль. Меня все еще тревожило, что сосуды, по которым кровь идет к лицу, находятся так близко. При заклейке все всегда может пойти не так, и этого не исправить. Клей намертво блокирует любые сосуды, в этом его прелесть — но и неимоверная опасность. Блокировку пораженных сосудов и травму здоровых разделяет малейшая ошибка в расчетах.

Сосуды Кена были маленькими. Крошечными. Даже с тем увеличением, которое давал аппарат, я с трудом видел, что делаю. Сперва я хотел применить не клей, а маленькие частички пластика: возвести в сосуде подобие дамбы и тем самым отсечь кровоток. Но я все же выбрал клей. Пластик мог застопорить и катетер — и при этом ничем не помочь. А еще клей легче увидеть под рентгеном, это повышает свободу действий. В сложном положении — например, в таком, когда «хорошие» лицевые сосуды находятся так близко к «плохим» сосудам опухоли, — я должен был действовать неимоверно точно.

Эта сложность беспокоила меня, когда я готовил инъекцию. Я знал: на таком крошечном участке за клеем очень трудно следить. Я мог ввести слишком много, тогда он протек бы в артерию и в ту ее ветвь, по которой кровь поступала к лицу. Была и другая забота: аппарат с трудом выстраивал изображения такого уровня. Я еще видел, что делаю, но машина работала на максимуме.

Катетер находился в сосуде, питавшем опухоль, — позади тех, по которым шла кровь к лицу. Я смешал клей, наполнил шприц, провел пробу с контрастом. Кровь текла довольно живо. Оставалось лишь клеить.

Я прикрутил шприц к микрокатетеру — тот крепился к синей ткани, прикрывшей колено Кена, — и сказал:

— Гасите карту.

Техник, стоявший рядом, коснулся кнопки и изменил режим аппарата. Я нажал на педаль, и на экране остался лишь светло-серый фон: теперь тот показывал только то, как движется по опухоли клей, отсекая все иное.

Я надавил на поршень, прикипел взглядом к экрану, не сводя глаз с кончика микрокатетера… и ждал. Прошло несколько секунд, пока клей шел по всей длине трубки. Я ожидал, пока на экране появится черный цвет. Дыхательный аппарат подал порцию кислорода, и голова Кена чуть сдвинулась. Несколько участков почернели, затем появилось что-то темно-серое: клей проник в опухоль. Я добавил еще, желая, чтобы он прошел как можно глубже. Хорошо. Клей тек как нужно. Я нажал сильнее. Прошла секунда, возможно, две, и вдруг я заметил, что клей пошел обратно в катетер, мимо развилки, от которой сосуды отходили к коже. Я прекратил инъекцию и быстро вынул катетер, до того, как клей успел затвердеть.

Наконец-то можно выдохнуть! Оказалось, я все это время не дышал.

Да, немного клея вытекло. Но я был доволен тем, как он проник в опухоль. На операции доктора Миллера почти не будет крови.

Направляющий катетер все еще оставался в шее Кена. Мы сделали финальную ангиограмму. Опухоль выглядела как призрак; клей стал стеной на пути крови. У меня словно гора свалилась с плеч. Я поручил ассистентам вынуть катетер и проследить, пока прокол перестанет кровоточить. Обычно на это уходило минут пятнадцать, и было легче сделать все, пока больной еще под наркозом. Я надеялся, что об операции ему будет напоминать только одно: повязка над точкой входа в артерию.

Через полчаса я просмотрел снимки. Артерии, питающие опухоль, погибли, и я был доволен собой за то, что справился.

— Хорошая работа, — поздравил я команду, и те улыбнулись в ответ.

Я прошел в маленькую приемную — составить список заданий для сестер в послеоперационной палате и в отделении интенсивной терапии.

И тут раздалась трель: мне звонил анестезиолог. Он снял с Кена респиратор, и кое-что его обеспокоило.

— Смотрите, это нормально? — спросил он.

На щеке Кена полыхало мертвенно-белое пятно. Я видел такие раньше. Но столь огромные, с серебряный доллар — никогда.

Господи, только не это…

Когда я осознал, что могло стать причиной, меня пронзил ужас: клей убил сосуды лица.

— Ему будет больно, — сказал я. — Готовьте морфий.

Медсестра кинулась за лекарством, а я немедленно вышел — звонить пластическому хирургу. Отсечение крови действует на кожу как обморожение. Когда сильный холод грозит отморозить вам нос или пальцы, кровеносные сосудики замерзают, кожа не получает кислорода, — и сигналит об этом болью. Если кислород не поступит к тканям — счет идет на минуты, — боль будет непрестанной и такой сильной, что вам захочется кричать.

Теперь это ожидало Кена. Клей лишил его кожу кислорода. Та умирала, и нервы били тревогу высшей степени, крича об этом мозгу.

Пластический хирург сказала, что уже в пути, и попросила нанести на рану крем-анальгетик: он мог бы расширить сосуды и, возможно, усилить кровоток.

Я вернулся к Кену — слава богу, тот еще не очнулся, — и обработал белую область. Анестезиолог вколол ему немного морфия, и Кена отвезли в палату.

Спустя четверть часа он кричал и извивался на кушетке. Он пришел в себя, и первым, что он почувствовал, стала боль. Мы вместе — я и пластический хирург — ринулись в его палату и пытались понять, что делать с травмой и чем она вызвана. Это было непросто: Кен стонал и ворочался.

— Опасно, — согласилась коллега. — Пройдет паратройка дней, поймем, насколько. Сейчас ничего не сделать, только ждать и смотреть, до каких пор вырастет.

— И белого все больше… — с грустью сказал я.

— Да белое — это еще ничего, — сказала она. — Лишь бы не почернело.

Мы вышли из палаты, и тут я вдруг понял: это не единственный риск! Сосуды шли рядом с глазом! А если клей проник туда? Кен рисковал ослепнуть! Тут впору взмолиться, чтобы кожей отделаться!

Словами не выразить, что со мной творилось. Я провел операцию и нанес больному невероятный вред. Я кое-как молился, вроде: «Господи, помоги!» — но чувствовал себя совершенно одиноким. Случилось то, чего никто не ждал. Последствия были плачевны. А ведь я сам критиковал других врачей за такие исходы — и в душе костерил их неучами и тупицами.