Как я и ожидал, никто ничего толкового предложить не смог. Я и сам не смог. Версии колебались в заранее предвидимых пределах: от отравить или устроить автокатастрофу до не заметить, потому что ну и шут с ним. Разве что Никиту молодое рвение неофита, едва попавшего в высшую лигу, подвигло на особо радикальное предложение: выяснить, кто из родственников знаменитого одессита ещё проживает в Советской Украине, и разобраться непосредственно с ними. Коба хмурился.

Трудность была в том, что, с одной стороны, и впрямь же aquila non captat muscas – орлы не охотятся на мух. Но ведь именно это как нельзя лучше устраивает Повелителя мух! Не могли мы дать ему такую фору. Но как до него добраться?

Когда мы иссякли в бесплодье, как сказал бы принц Датский, умственного тупика, Коба лишь укоризненно покачал головой и принял это фиаско как должное. Будто ничего иного и не ожидал.

– Что ж, товарищи, – подытожил он, – я вижу, это слишком мелкий и незначительный вопрос, чтобы решать его на уровне Политбюро. Поэтому предлагаю следующий проект постановления.

Все напряглись. И тут стало понятно, почему ни разу он не спросил сегодня мнения Лаврентия. Главе спецслужб заранее была отведена иная роль.

– Уважаемому Лаврентию Павловичу решить вопрос в рабочем порядке и об исполнении доложить через неделю.

У Лаврентия, сидевшего напротив меня, мелко задрожали пальцы смирно сложенных на сукне рук.

– Все свободны, товарищи.

Расходились молча. И в коридоре, длинном, устланном тягучим красным ковром, тоже по большей части угрюмо молчали. Только разгорячившийся Никита всё никак не мог угомониться; очень ему, видать, хотелось скорых достижений. Буквально вцепившись в локоть Анастаса, он втолковывал: «Да, в конце концов, какой он Утёсов? Отец Иосиф Вайсбейн, мать Малка Граник. Найду! Если живы – найду. И детей у них ещё много было, я помню… Поискать – выявим, дело нескольких часов. Сейчас запросим одесский горотдел НКВД…» Анастас брезгливо морщился, но терпел. Деликатный человек.

Послеполуденное апрельское солнце сквозь широкие окна выжаривало коридор, и по ту сторону стёкол юная, как Надежда, листва готовилась, ликуя, задымить светло-зелёным дымом. А мы шли по ковровой чересполосице пылающих алым огнём пятен света и багровых теней и думали о насущном.

Лаврентий, очевидно придавленный неожиданным и в высшей степени щекотливым заданием, куда-то сразу испарился. Я решил было, что он без промедления отправился к себе в наркомат думу думать, и вдруг каким-то поразительным вывертом он снова возник из-за угла и перехватил меня на лестничной площадке.

– За тобой должок, – сказал он.

– Какой должок?

– Шпица своего помнишь?

– А… Да. Что спасибо, то спасибо.

– Спасибо в стакане не булькает, – сказал он. «Нэ булкаэт…»

– Признаю.

Он облизнул губы. Видно было – и нервничал, и стеснялся просить помощи, и выхода иного не видел.

– Как думаешь – чего он на самом деле хочет?

– В смысле?

– В смысле с эстрадным звездилой этим.

– Знаешь, у меня у самого мозги враскоряку, – честно ответил я. – Очень уж расклад нетривиальный. Тут и ответ должен быть совершенно нетривиальным. На идиотизм нельзя отвечать всерьёз, не то сам идиотом окажешься.

– Это всё теория, – сказал он. – Это всё я и сам понимаю.

– Давай прикинем, – сказал я.

Шагнул к лестничному окну и присел на подоконник. Тогда Лаврентий тоже уселся, только у него ноги были покороче и ему с лестничной площадки пришлось подняться ступенькой повыше, а потому от подоконника ему достался лишь кончик. Расселись, как школьники на переменке; жаль, ногами поболтать не могли – подоконник узкий, задницы взрослые, и приходилось опираться на пол хоть носками туфель.

– Ну? – нетерпеливо подстегнул он.

– У нас все достижения принято сравнивать с тринадцатым годом. Вот и давай сравним с царями. С самыми гуманными. А потом облегчим вдвое.

– Трепло ты всё-таки, – не удержался Лаврентий.

Я только улыбнулся – и не дал себя сбить.

– Вот что бы, скажем, в аналогичной ситуации сделали в самые вегетарианские времена старого режима? Скажем, в оттепель, при Освободителе, когда Грозного из Красной Усыпальницы вынесли.

– Пару пуль бы вогнали в затылок, – саркастически ответил Лаврентий. – Так что, мне дозволительно ограничиться одной?

– Бедная у тебя фантазия, – сказал я, а сам напряжённо искал ответ, который меня бы самого устроил.

Лаврентий предупреждающе сверкнул на меня стёклышками очков. Мол, знай край.

– Погоди, не кипятись, – упредил я его. – Дело не в пулях. Цари ведь о чём более всего пеклись и радели? На словах, во всяком случае. О нравственности. О падении нравов сокрушались. Вот отсюда и надо зайти.

– Ну и что конкретно ты имеешь в виду?

– Он не враг, – сказал я. – С бомбой не бегал, станков не портил, военную тайну врагу не раскрывал. Он элементарно выпендрёжник. Его поступок всего лишь аморален. Стало быть, и бить надо по моральному облику. Никакой политики, никакого государственного негодования. Только обнажение непорядочности. В старые времена шпагу над головой ломали…

Лаврентий задумчиво покусал губу. Что-то ему в моих словах, видимо, показалось дельным. Его лицо помягчело.

– А это мысль, – сказал он.

– И я её буду думать, – с улыбкой добавил я.

Он тоже улыбнулся и без тени панибратства, с неподдельной признательностью мягко хлопнул меня по плечу.

– Спасибо, однако, – сказал он. – Выручил. Считай, квиты.

Я так и не узнал, мой ли совет пошёл у него в дело после творческого осмысления и организационной проработки, или просто так совпало. Но буквально через несколько дней скандальный спектакль продолжился вторым отделением, не менее хлёстким, чем первое. Сын Иосифа и Малки не успел покинуть страну гостеприимных фашистов, как горничная отеля обвинила его в попытке изнасилования. Изнасилования зверского, с кровоподтёками на груди, с подбитым глазом и разорванной губой, не говоря уж о разорванном платье. А поскольку она по странному совпадению оказалась младшей сестрой одного из франкистских полевых командиров, пусть не высшего комсостава, но зверюг среднего звена, вполне себе прославленных усмирительными подвигами, замять дело даже не пытались, и Гоп-со-смыком ахнуть не успел, как перекочевал из отеля в тюрьму того же полуразрушенного, всё ещё голодающего, балансирующего на грани эпидемий Теруэля, где не то что по камерам, а даже по улицам неисчислимыми стаями бегали разожравшиеся на трупах крысы.

Как обычно, я одевался ехать в наркомат под включённый на «Евро-ньюз» телевизор, тут-то меня и огорошили. А потому первое, что я сделал, явившись в наркомат, – это по вертушке набрал Лаврентия.