– Понятно, – сказал Коба после долгой паузы, за время которой он словно бы успел мысленно прощупать этот незамысловатый ответ со всех сторон. – Анастас?

Тот, словно то ли сдаваясь, то ли отгораживаясь, поднял на уровень груди обе настежь открытые ладони с растопыренными пальцами.

– Насколько я понимаю, к торговле данный вопрос не относится.

– Политика – та же торговля, – резко сказал Коба. – Ты мне, я тебе… И проценты.

Анастас опустил руки, вовремя сообразив, что избрал не вполне правильную тактику.

– Что касается торговли, могу сказать, что в последние недели с германской стороны идут такие авансы, будто они нам золотые горы предложить готовы. Но кто же верит нацистам?

– Вот так же, – задумчиво сказал Слава, – и Чемберлен, наверное, когда ему Галифакс рассказывает о наших предложениях, сидит и думает: ну кто же верит большевикам?

– А Чемберлену-то кто поверит? – резонно ответил, останавливаясь у окна, вопросом на вопрос Коба.

И то правда. После всего, что британцы наворотили за последний год… Предали и продали всех, кто им доверялся. Но всё равно – белые и пушистые, символ демократии, средоточие миролюбия и прогресса. Опостылели, честно говоря. Хоть стелись перед ними, хоть пляши краковяк – только задницу почешут и опять расползутся по своим Гемпширам, Стаффордширам и прочим ширам. Хоббиты хреновы.

И при этом разумной альтернативы всё едино – нет. Вот же ситуация патовая: и вброд нельзя, и вплавь невозможно.

– Вячеслав Михайлович? – подчёркнуто с отчеством обратился к Славе Коба.

– Ну не хотят они нас, – ответил тот угрюмо. – Насильно мил не будешь. Даже девку, которая не хочет, и то уломать можно. А вот премьера или президента великой державы – нипочём.

– А мы им не себя предлагаем, – возразил Коба, пыхнул трубкой и, повернувшись на каблуках, опять пошёл к нам. Налево – сказку говорит… – Мы им их же собственную безопасность предлагаем.

– Видать, у них о собственной безопасности иные представления, – пробормотал Слава.

– Мне ли не знать, – уронил Коба. – Но предлагать надо уметь, – и он перевёл взгляд на Анастаса. Тот сразу подобрался. – Потому я и говорю: торговля. Когда-нибудь мы научимся рекламировать свои товары? Хотя бы политические?

Слава упрямо набычился.

– Мне вот Шуленбург уже который раз рекламирует их товары, – сказал он. – Прямо вот так они теперь и формулируют: в лавке Рейха для советских потребителей найдутся любые товары: от войны до сотрудничества. А у меня от подобных речей уши вянут.

Коба пыхнул трубкой.

– Мы – большевики, – сказал он веско, – и нам эта терминология, разумеется, чужда и отвратительна. Но при переговорах с капиталистическими партнёрами мы обязаны для пользы дела говорить с ними на доступном им языке.

Бедный Литвинов так и стоял молча, между столом и дверью, и хоть и не тянулся по стойке «смирно» – это было бы уж слишком, однако не решался даже вытереть пот с искрящегося, нездорово жёлтого лба. И слушал беседу так, словно всё это его уже не трогало и он не имел к процессу выработки решений ни малейшего касательства.

Коба вопросительно посмотрел на меня.

– Уважаемый Максим Максимович убедительно показал, что шансы на достижение взаимопонимания с великими державами по-прежнему ничтожны, – сказал я.

Любой человек со стороны решил бы, что, копируя уважительную манеру Кобы, я всего лишь к нему подлаживаюсь. На самом деле – наоборот. Что было позволено ему, остальным не рекомендовалось, ибо его подчёркнутая уважительность являлась знаком предупреждения, а уважительность со стороны любого иного смахивала на знак солидарности с предупреждаемым. Никто не знал, чем на такой демарш Коба ответит. С ним вообще никогда нельзя было знать заранее, где граница допустимого. Если человек её пересекал – это было чревато многими неприятностями. Но если он слишком старательно и долго держался от неё подальше, то мог влипнуть куда серьёзней и заработать обвинения в безынициативности, перестраховке и вообще злостном уклонении от ответственности. А тут уже и до оргвыводов рукой подать. Боязливцев Коба не любил не меньше, чем корыстолюбцев, и со всех мало-мальски значимых постов их просто сметал. Я всегда предпочитал получать по шапке лучше за что-то, чем ни за что. И до сих пор, в общем, срабатывало.

– Но разумной альтернативы попыткам найти такое взаимопонимание я не вижу, – продолжил я. – В конце концов, Гитлер уже прёт напролом. У него, похоже, все тормоза сорвало от безнаказанности. И это работает нам на руку. Это всё-таки может постепенно заставить демократии отказаться от пассивности.

– Надежды юношей питают… – саркастически сказал Коба.

Сделал поворот на месте, пошёл обратно. Помолчал. Тревожно поскрипывал пол.

– Никитушка?

Хрущёв вошёл в состав Полибюро буквально на днях, в конце марта. Когда Коба неожиданно назвал его по имени, да ещё так ласково, он буквально подскочил.

– За Украину я ручаюсь, товарищ Сталин, – не задумываясь, как автоответчик, отрапортовал он.

При чём тут была Украина и в каком, собственно, смысле он за неё ручался – никто не понял, но в Кремль Никита пересел именно из Харькова, с поста первого секретаря компартии братской республики, и, в общем, ясно было, что ни о чём, помимо своей былой епархии, он толково сказать пока не мог.

– Ну и на том спасибо, – мягко одобрил Коба и пыхнул трубкой. И только тут словно бы вспомнил про Литвинова и как бы спохватился. – Да вы присядьте пока, Максим Максимович. Что ж вы всё стоите да стоите? В ногах правды нет.

Литвинов слабо улыбнулся, силясь выказать благодарность, добрёл нетвёрдо до ближайшего свободного стула и почти рухнул на него. Дрожащей рукой вытянул, путаясь в пиджаке, из кармана брюк носовой платок размером с детскую простынку и принялся, шумно отдуваясь, вытирать лицо и шею.

– Итак, что мы имеем? – поучительно спросил Коба, сделал очередной поворот на месте и пошёл к окну.

Странно, подумал я. Всех спросил, только Лаврентия не спросил. Это что-то новенькое. Лаврентий, судя по всему, тоже не понял этой внезапной тонкости и теперь, растерянно помаргивая – он-то, судя по всему, был готов что-то сказать, – покосился на Кобу, а потом уткнулся взглядом в партийное сукно.

– Мы имеем очевидное намерение нацистской Германии без войны превратить СССР в свой сырьевой придаток, добиться с опорой на наши ресурсы подавляющего военного превосходства и получить, таким образом, на континенте полную свободу рук. Вероятно, попутно ставится цель изобразить нас своим союзником и углубить наш раскол с демократиями. Мы имеем не менее очевидное стремление демократий, сделав Гитлера своим сторожевым псом в Европе, натравить его на СССР. Вероятно, ценой очередного сговора наподобие Мюнхенского, теперь за счёт Польши. Как докладывает разведка, нападение Германии на Польшу – дело почти решённое. После победы Гитлер выходит на границу СССР практически на всём её стратегическом протяжении. С учётом уже очевидной ориентации на Рейх малых прибалтийских стран возможный фронт грозит протянуться от Нарвы до Днепра. Активность Гитлера в Финляндии и готовность финнов к ещё более тесному сотрудничеству с ним показывают, что на стороне Рейха могут выступить и финны, значит, мы получим дополнительный фронт от Сестрорецка до Мурманска. Город на Неве, колыбель трёх революций и, что немаловажно, важнейший промышленный и научный центр страны, всеми нами любимый Ленинград, находится от эстонской границы на расстоянии менее полутора сотен километров, а от финской – менее тридцати. Если Гитлер начнёт давно им анонсированную войну за жизненное пространство на Востоке и при этом не будет находиться в конфликте с демократиями, он как минимум получит надёжный тыл на Западе, а как максимум – военное сотрудничество с ним. Тогда демократии, если Гитлер продвинется достаточно далеко, под любым предлогом вцепятся в нас тоже, чтобы и Гитлеру много не отдать, и свой кусок урвать. Например, со стороны Кавказа, опираясь на свои подмандатные территории на Ближнем Востоке. Значит, в компании ещё и с Турцией. Их ближайшей целью будет отрезать нас от бакинской нефти, а затем развить наступление в Поволжье, отсекая Центральную Россию от Урала и Сибири. То есть мы вполне можем столкнуться с объединённым вторжением всех великих европейских держав, при том имея на востоке, на маньчжурской границе, вторжение японское.