– Кто скажет слово «русский» в положительном смысле, того шлёпну, – напомнил я. – «Русский» – значит «царский»! А «польский» – значит «панский»? Не надо ли шлёпнуть того, кто скажет слово «польский» в положительном смысле?

Мне казалось – аргумент неопровержимый. Но это только в моей системе координат. У него была иная. Он и ухом не повёл.

– Даже сравнивать нельзя, – отрезал он.

Я уже не мог сдаться.

– Почему, собственно?

– Потому что национальная диктатура уж всяко лучше интернациональной тирании.

– Да чем же лучше?

– А тем, что у неё есть Родина, Ойчызна, а у интернациональной тирании – одни только красивые дурацкие сказки.

Я покачал головой.

– Чтобы ты оказался прав, осталось доказать две пустяковины.

– Ну?

– Первая – это что коммунизм всего лишь красивая сказка, вокруг которой сплотилось много очень глупых людей.

– А вторая?

– А вторая – что Ойчызна это НЕ красивая сказка, вокруг которой сплотилось много очень глупых людей.

Он засопел, начиная, похоже, гневаться.

– Тебе не понять, – пробурчал он. – Поляки – народ, и им этого доказывать не надо. А русские – кто? Нет таких. Пустое слово. Чудь, жмудь, меря, мордва, якуты всякие, литовцы, татары, монголы… аланы… Все есть. А русских нет. Они фантазия вроде коммунизма. Да, собственно, это оно и есть. Склеить какую-то русскость – это ваш давний коммунизм, который князья-кровососы придумали где-то после Куликова поля. И как со всяким коммунизмом – жидко обдристались.

– Пошёл ты на хер, папа Гжегош, – ответил я и встал.

На том можно было и закончить наш учёный спор, но совесть и застарелое уважение всё же заставили меня пояснить:

– Ты как дура училка из анекдота, которая говорила Вовочке: нет такого слова. Он ей совершенно справедливо ответил: как же так, жопа есть, а слова нет. Только ты ещё нелепее, потому что уверяешь, будто, наоборот, слово есть, а жопы нет. А вот ведь посреди огромной столицы, в хорошей квартире сидишь. На чём сидишь-то, форпост Европы?

Он, недобро щурясь исподлобья, посмотрел на меня снизу вверх. Вот так он смотрел когда-то на стоявших перед ним с выбитыми зубами и связанными за спиной руками золотопогонников.

– Да стоит только на тебя глянуть, чтобы понять – это истинная правда, то, что я говорю. Русские – это подданные московского царя, и только. Московиты. Вот ты нашёл себе нового царя, лижешь ему задницу и уверен, что в мире снова правильный порядок. Виват, Россия! Слушай, зятёк, а не тебе ли я обязан тремя неделями на нарах и нынешним бездельем?

– Проспись, комиссар, – сказал я, повернулся и, стараясь не пошатываться, пошёл вон.

Маша воротилась из своего института лишь в десятом часу.

– Представляешь, – со смехом принялась рассказывать она, переодеваясь передо мной в домашнее безо всякого стеснения, но равнодушно, как перед мебелью. – Ивана Грозного теперь велено полагать прогрессивным! Как в народе говорят: куды мы котимся? Скоро, наверное, вообще большевики станут плохие, а цари – хорошие!

От неё веяло льдистой уличной свежестью. Она была оживлённая, бодрая, раскрасневшаяся – то ли с мартовского вечернего морозца, то ли ещё с чего. Как я ни силился, мне, честно говоря, даже вообразить не удавалось, какие такие курсы усовершенствования могут быть в выходной день чуть ли не до ночи. И впрямь впору было уже мне придумывать адюльтеры. Но не получалось. То есть придумать-то я мог, а вот отнестись как к реальности – нет. Всё равно что придумывать себе хвост или жабры. Головой, нарочно – получается, на то и голова. Но примерить на жизнь – никак. Не налезало.

Я подошёл к ней и положил руки на её гладкие, сдобные, лишь тонкими бретельками комбинации перехлёстнутые плечи.

– Маша, – сказал я как можно мягче и задушевнее, – мы не ссорились, поэтому даже помириться не можем. Но что-то у нас не так, тебе не кажется? Мы ведь даже целоваться перестали.

В ответ она лишь расхохоталась мне в лицо. Помахала ладонью у носа, картинно разгоняя дурной дух.

– О-о! – сказала она. – Я понимаю. Конечно, чем больше водки в крови, тем сильнее потребность в любви. Но только опомнись, муженёк, открой глаза пошире. Это всего лишь я, твоя верная старая Машка, а вовсе не мировая революция! Не смей дышать на меня перегаром.