— Рус-ски? — спросила она.

Я помотал головой.

— Дочка, — произнесла она, показывая на девушку. — Мириам.

— «Скорая помощь», — сказал я, но она лишь непонимающе на меня смотрела, сыпля словами на непонятном языке, и сжимала мою руку, будто языковой барьер исчезнет, стоит мне только сосредоточиться.

— Hospital[2], — сделал попытку я, изобразив, что веду машину, но отклика не добился.

Издалека с ветром прилетел и улетел вой сирены, и я показал в ту сторону, откуда донесся звук. Женщина оживилась.

— Aha, hospital, — сказала она, и я не почувствовал особой разницы с тем, как я сам произнес это слово.

Женщина пропала и вернулась с двумя сумками, когда работники «скорой» прибежали с носилками от машины, остановившейся напротив ряда пляжных баров. Врач и мать девушки пошли за носилками. Мы с Питером смотрели им вслед. Затем, не сказав ни слова, Питер поднял с полотенца свой телефон и побежал к «скорой». К моему большому удивлению, заговорил он с матерью. Он набрал что-то на телефоне, показал ей, и она утвердительно кивнула. Потом женщина поцеловала его в щеку и села в «скорую помощь», которая тут же уехала — уже без сирен.

— Как ты объяснился? — спросил я, когда ко мне подошел Питер.

— Я слышал, как она тебя спрашивала, говоришь ли ты по-русски.

— Ты говоришь по-русски?

— Немного, — улыбнулся он. — Предмет по выбору в гимназии.

— А русский ты выбрал потому…

— Потому что половина всех хороших научных статей по физике написана на русском.

— Разумеется.

— Они из Киргизии, а там все старше сорока немного говорят по-русски.

— В любом случае она, кажется, обрадовалась, что ты по-русски говоришь.

— Наверное.

— Она тебя поцеловала.

Питер рассмеялся:

— По-русски я говорю паршиво. С моих слов она поняла, что ее дочь спас я, и я…

— Ты?

Питер улыбнулся. Парень он симпатичный, но за время поездки — вероятно, из-за необычно скромного для него питания — с лица отчасти ушла ребяческая округлость, а на загорелом, до недавнего времени пухловатом теле проявились мышцы.

— Я не стал ее разубеждать.

— Почему? — спросил я, хотя подозрения у меня были.

— Лицо девушки, — ответил он, продолжая улыбаться. — И глаза. Когда она пришла в себя и открыла глаза… — мечтательно произнес он, что на Питера было совсем не похоже; по его собственным словам, он не способен к проявлению чувств. — Видел бы ты ее глаза, Мартин.

— А я видел. Когда мы были под водой, она на секунду-другую открывала глаза.

— Как думаешь, она тебя видела? — Питер нахмурился. — Ну то есть думаешь, она в тебе своего спасителя опознает?

Я помотал головой:

— Под водой лицо очень сильно меняется. Не знаю даже, смогу ли я сам ее узнать.

Питер подставил лицо солнцу, как будто хотел ослепнуть.

— Ты не против, приятель?

— Против чего?

— Что мы сделаем вид, будто за ней поплыл я.

Я не ответил. Не знал, что ответить.

— Какой же я идиот, — сказал Питер с закрытыми глазами. Кажется, он просто не мог перестать улыбаться. — О чем мечтают, когда занимаются плаванием — день за днем, год за годом, зная при этом, что чемпионом все равно никогда не стать. Ну, однажды ты спасешь утопающего, тебя будут чествовать как героя, может, дадут медаль, а когда-нибудь ты расскажешь детям, как она тебе досталась. Разве не так?

Я пожал плечами:

— Если покопаться глубже, то да, как раз такая глупая мечта.

— И когда это наконец случается, я прошу тебя отдать все заслуги мне. И все из-за красивых девичьих глаз. Какой из меня друг! — Он засмеялся, тряся головой. — Видно, у меня солнечный удар. Я попросил у ее матери номер телефона, чтобы можно было позвонить и убедиться, что с ней все хорошо, как врач и обещал.

— Ого. Ты…

— Да, черт побери, Мартин! Я обязан снова увидеть эти глаза. Брови. Лоб. Бледные губы. Мириам, ее зовут Мириам. И тело… Боже мой, она же нимфа.

— Именно. Может, она еще для тебя слишком юная?

— С ума сошел? Нам по двадцать пять. Для нас слишком юных не существует!

— Не уверен, что ей больше шестнадцати, Питер.

— В Киргизии выходят замуж в четырнадцать.

— А если ей четырнадцать, ты хочешь на ней жениться?

— Да! — Он положил руки мне на плечи и затряс, как будто это я умом тронулся. — Я влюбился, Мартин! Знаешь, сколько раз со мной такое бывало?

Я задумался.

— Два с половиной, если ты не врал.

— Ноль! — крикнул он. — Не то чтобы я врал — я только думал, будто знаю, что такое любовь. А теперь знаю.

— Ладно, — сказал я.

— Что — ладно?

— Ладно, ты ее спас.

— Ты серьезно?

— Да, если ты перестанешь меня трясти и если ей больше восемнадцати, то мы договорились.

— И ты клянешься, что никогда-никогда не расскажешь правду ни ей, ни ее матери, ни кому-нибудь еще?

Я засмеялся.

— Никогда, — пообещал я.

В ту ночь мне приснился странный сон.

Мы с Питером сняли на двоих номер в маленьком отеле в старой части города. Перекрывая разговоры и смех, доносящиеся с мощеных пешеходных улиц с ресторанами под нашим открытым окном, друг с другом переплелись звуки улиц, мерное дыхание Питера на кровати в другом конце номера и впечатления прошедшего дня, послужив материалом, из которого, как я предполагаю, получаются сны.

Я очутился под водой — что неудивительно — и обвивал руками нечто, что казалось мне человеком, но когда оно подняло веки, я заглянул в пару темных, кровавых рыбьих глаз, как те, что Питер рассматривал на прилавке с рыбой у ресторана, где мы тем вечером ужинали. Он объяснил мне, что глаза выдают бóльшую часть той информации, что мы хотим знать о выбранной рыбе, а еще он сжал рыбью тушку, чтобы оценить свежесть и наличие жира, а кроме того, поскреб ногтем рыбью кожу — с выращенной в неволе рыбы соскребались чешуйки. Питеру пришлось учить меня подобным элементарным вещам, касающимся еды и не в последнюю очередь вина. До того как мы познакомились, я и не думал, что у меня дома не хватает особой культуры. Означает это следующее: у меня дома разбирались в трендах современного искусства, музыки, кино и литературы, но в вопросах классической литературы и драматургии — Питер систематически изучал их с двенадцати лет — он оказался подкованнее меня. Питер мог наизусть цитировать длинные пассажи из Шекспира и Ибсена, но иногда признавался, что не понимает содержания и смысла. Он как будто применял научные методы для того, чтобы проанализировать даже самый эмоциональный и изящно написанный текст.