— Прости, — сказал он. — Они не хотели меня отпускать.

— Да? Как дела у девушки? Мириам — так ведь?

— Ей очень плохо, но она поправится.

Он зевнул в темноте.

— Спокойной ночи, Мартин, я совсем вымотался. Извини еще раз. Найдем хороший ресторан в Памплоне.

Надо было мне признаться. Сказать, что видел их в ресторане. Триумфально разоблачить его, рассмешить, объяснить, что я, естественно, понимаю расстановку приоритетов, что, раз у него забронирован столик в лучшем в мире ресторане, он должен был пригласить туда девушку, на которой надеялся жениться, — ну о чем тут речь. Что в подобной потенциально судьбоносной ситуации приятелю достанется меньше внимания. Ведь до недавнего времени этот самый приятель не проявлял особого интереса к ресторанам высокой кухни. Я сказал бы, что Питер на самом деле уделил мне больше внимания, чем вообще можно требовать. Может, он был не готов врать, вводить меня в заблуждение? И он взял на себя все эти неприятные хлопоты только ради того, чтобы я не обиделся. Но я ведь и не обиделся! Ну чуть-чуть. Обиделся из-за того, что он не верит в мое участливое к нему отношение. Я бы прекрасно понял, если бы меня променяли на нее — ту, кто, если он правильно разыграет карты за то скромное время, имеющееся у него в распоряжении, может стать женщиной всей его жизни.

Но я этого не сказал. Не знаю почему. Может, потому, что, по-моему, он должен был мне все рассказать, а не я — изобличать его. Секунды в любом случае шли. И когда миновало определенное их количество, было уже поздно. Скажи я что-то сейчас, он бы потерял лицо — смеяться будет уже не над чем. Потому что в течение этих секунд я тоже соврал. И, солгав, притворившись, что ничего не знаю, я дал ему возможность продлить ложь, запутаться в ней. И разоблачи я его сейчас, я вобью между нами клин недоверия.

Я закрыл глаза. Запутанно все, да уж.

Я видел ее глаза на внутренней стороне собственных век. Что она знала? Обо мне, о Питере. Разоблачила ли она ложь о том, что ее спас он? Помнила ли она меня — это ли я увидел в ее взгляде? И почему она в таком случае не сказала Питеру, что видела меня в ресторане? Нет. Нет, она не могла меня запомнить, она тогда едва пришла в себя.

Через некоторое время я услышал, как Питер ровно, глубоко задышал. А потом и я уснул.

На следующее утро мы с Питером освободили номер, взяли такси до вокзала и на переполненном поезде доехали до Памплоны, куда мы, к счастью, заранее заказали билеты. Поездка вглубь страны, на возвышенность, заняла полтора часа. Когда мы вышли в Памплоне, было чуть больше девяти, а воздух по-прежнему прохладный — прохладнее, чем в Сан-Себастьяне, хоть на безоблачном небе сияло солнце.

Мы нашли то место, где будем жить, — частный дом, где, как и во многих других в городе, сдавали туристам комнаты на время фестиваля Сан-Фермин.

Программа у фестиваля широкая, я читал, что для множества католиков и местных жителей важнее всего были религиозные шествия, народные танцы и театральные представления. А для aficionados[4] кровавого спорта — «Смерть после полудня» Хемингуэя, коррида на Пласа-де-Торос-де-Памплона. Для всех остальных — забеги с быками, которые каждое утро проводились на узких мощеных улочках старой части города и оканчивались на арене для корриды.

Мы с Питером договорились, что за девять дней фестиваля поучаствуем в забеге с быками два раза, поскольку мы ожидали, что во второй раз — когда мы уже будем знать, на что идем, — впечатления будут не такими, как в первый. Или, по словам Питера: «Это как первые впечатления два раза». Я и не думал о том, что вновь испытывать нечто тоже можно в первый раз.

Познакомившись с хозяевами и обустроившись в отдельных маленьких, но чистых комнатках, мы пошли позавтракать, до того как в двенадцать часов с балкона ратуши запустят el chupinazo — сигнальную ракету, возвещающую о начале фестиваля. Мы стояли на ратушной площади вместе с тысячами ликующих, поющих людей, многие одеты как на фотографиях: белые рубашки и брюки, красные нашейные платки. Обстановка наэлектризовалась — на мгновение я даже позабыл все, что случилось в Сан-Себастьяне.

От ратушной площади до нашего дома было не больше нескольких сотен метров, но тем не менее на то, чтобы проложить себе дорогу через толпу, почти перекрывшую узкие пешеходные улочки, у нас ушло двадцать минут. Здесь мы услышали речь на большем количестве языков, чем в Сан-Себастьяне. Возле бара, посетители которого выпирали на улицу, нам предложили вино — без какого-либо другого предлога, кроме того, что мы купили себе у уличного торговца красные нашейные платки и баскские шапочки.

— Я счастлив, — сказал Питер после того, как мы влили в себя сладкую сангрию, обменялись обещаниями о вечной привязанности с новыми друзьями-испанцами и пошли дальше.

Я, конечно же, обратил внимание на то, как он сегодня с самого утра каждые пять минут смотрел в телефон, но от комментариев воздержался.

Немного поспав, мы снова вышли на улицу, съели чуррос и выпили бренди. Мы следовали за музыкой и потоком людей и пытались говорить на тех языках, что звучали вокруг. В какой-то момент в районе полуночи мы оказались на маленькой площади с фонтаном, где несколько молодых людей выстроились в пирамиду, а один спрыгнул сверху, с пяти метров, на брусчатку. Его поймало человеческое полотно, сотканное шестью-семью другими парнями и девушками. Действие повторялось, люди каждый раз громко ликовали, и вдруг я увидел, что наверху стоит Питер. Он вытянул руки в стороны, оттолкнулся и прыгнул. Но когда он перевернулся вокруг собственного центра тяжести, оказавшись головой вниз, у меня в груди чуть сердце не остановилось. По толпе пронесся гул. Питер исчез за спинами стоящих передо мной людей. Тишина. И затем к звездному небу вновь вознесся ликующий крик.

— Ты больной? — крикнул я, когда передо мной оказался Питер. Мы обнялись. — Ты же погибнуть мог!

— Питер Коутс уже миллион раз умер, — сказал он. — Если он умрет молодым в этой вселенной, есть бесконечное множество других — там все может сложиться лучше.

Я цеплялся за эту мысль следующим утром, когда мы стояли в группе мужчин — большинство из них были одеты в белое — перед маленькой статуей в нише стены. Мы слушали, как они произносят молитву перед фигурой, должно быть изображавшей святого Фермина. В половине восьмого утра, идя от нашего дома, мы видели людей, в основном молодых мужчин, — они отсыпались после ночного пьянства, прислонившись к стенам и улегшись поближе друг к другу, чтобы сохранить тепло на прохладном горном воздухе. Теперь они встали, готовые к сегодняшнему забегу с быками. Молитва состояла всего из одного предложения на испанском языке и испрашивала благословение и защиту от быков. Мы с Питером старательно повторяли слова.

До начала забега было еще полчаса, мы пошли в кабак — бар «У Джейка» — и заказали эспрессо и бренди. На стойке лежала газета — я видел, что многие мужчины, одетые в белое, держали такие же свернутыми в руке. Полистав ее, я попытался понять какие-нибудь баскские слова, но в итоге бросил и стал смотреть на фотографии. Большинство из них, видимо, были посвящены вчерашнему открытию фестиваля и сегодняшней корриде. Среди прочего, как я понял, там были фотографии и факты о, насколько я понял, шести быках, которые сегодня выйдут на арену. Вид у них был, мягко говоря, жуткий. Я стал листать дальше. Скользнув на следующую страницу, мой взгляд остановился на фотографии. Коврик. Точь-в-точь такой же, как в нашем номере в Сан-Себастьяне. А еще я увидел название города в подписи к фото. Повернувшись к Питеру, я увидел, как его спина удаляется в направлении туалета. Наклонившись к стоявшему рядом со мной мужчине, я вежливо спросил по-английски, может ли он это перевести. Он с улыбкой помотал головой: «Я испанец».